Четвертый разворот

Иногда мне кажется, что глаза ее медленно умирают. Она смотрит на мир с такой же доброй улыбкой, как смотрела всегда, но я невольно думаю: а видит ли она что-нибудь в этом мире? Может быть, она улыбается только своему прошлому и глядит только в него?

Спрашивать об этом у Инги бесполезно. Она или ничего не ответит, или скажет: «Я тебя не понимаю… О чем ты?»

А я знаю: она все понимает. Но ей кажется, что вот теперь, наконец, почти год спустя после катастрофы в Кедровой пади, она обрела что-то похожее на душевный покой, без которого невозможно жить, и боится снова его потерять. Собственно, никакого покоя нет и в помине, но бороться со своей тоской у Инги нет больше сил, вот она и создала себе иллюзию покоя. Так, думает она, легче. Так, думаю я, она может погибнуть. Потому что за всем этим я угадываю страшную отрешенность, а такая штука мне знакома давно… Однажды я все же заговорил с ней об этом. О том, что нельзя так долго носить в себе боль, даже не пытаясь избавиться от нее.

Она сказала:

— А ты сам все уже забыл?

Впервые за долгое время Инга не улыбалась своей вымученной доброй улыбкой. И впервые за долгое время она смотрела не сквозь меня, а в мои глаза. Смотрела укоряюще и даже зло.

— Я ничего не забыл. Ничего! — стараясь быть как можно мягче, сказал я. — Но это не значит…

— Теперь вообще ничто ничего не значит, — прервала она меня, и глаза ее опять стали пустыми. — Ничто! Суета сует — и все! Страдания, радости, какие-то высокие чувства — все это выдумано человеком, чтобы не думать о главном: на каждом шагу его подстерегает смерть. Нелепая смерть. Если бы человек был сильнее, он не стал бы обманывать самого себя…

— В чем обманывать? — спросил я.

— Во всем. Зачем мы цепляемся за жизнь так, будто пришли в этот мир навечно? Не смешно ли?

— Перестань, Инга, — сказал я, уже не скрывая своего раздражения.

Инга тихо сказала:

— Слушай, Алеша, мы не были там уже две недели. Очень прошу тебя…

Хотя и Романа и Ольгу похоронили на городском кладбище, там, в Кедровой пади, мы поставили с Ингой маленький обелиск, и всякий раз, когда у меня выдавалось свободное время, Инга просила меня поехать в Кедровую падь. Вначале я уступал ее настояниям, меня и самого тянуло туда, но со временем я понял, что эти посещения убивают Ингу. Она никогда не плакала, она почти ни о чем не говорила, но я чувствовал, как она внутренне сжимается от боли, как все у нее холодеет.

О чем она думала, сидя у обелиска? Вспоминала свою жизнь с Романом? Жаловалась ему на свое одиночество? Клялась, что никогда его не забудет?

Однажды я услышал, как она проговорила шепотом: «Боже, хоть бы у меня помутился разум, чтобы я могла это забыть…»

Будто что-то оборвалось во мне, и я как-то сразу, почти осязаемо почувствовал всю тяжесть ее горя. Конечно, я и раньше знал, что Инга страдает безмерно, но только теперь до меня дошел весь ужас того, что с ней может случиться. «А что может случиться со мной? — подумал я. — Разве мой груз легче, чем груз Инги?»

Я никогда не говорил ей о том, как порой отчаяние заполняло все мое существо и я метался в поисках какого-то выхода из страшного круга, в который загнала меня смерть Ольги. Часто мне казалось, что никакого выхода нет. Нет и не будет. Потому что нет и никогда не будет Ольги.

У нас был простенький, маленький альбомчик, наспех купленный Ольгой вместе с фотоаппаратом. Да около сотни любительских снимков, тоже простеньких, не всегда удачных снимков, глядя на которые Ольга шутила: «Это корни генеалогического древа семьи Лугановых. Корни, понимаешь? Само древо вырастет потом…»

Раньше я очень редко заглядывал в этот альбомчик: Ольга была рядом. Я даже посмеивался над ее страстью почти каждый вечер перебирать фотокарточки, будто это шедевры искусства. «А вот смотри, Лешка, мы в Ялте! Помнишь? — восклицала она, с ногами забравшись на диван. — А это ты в Ленинграде, у «Медного всадника». Ты и сам тут как памятник: гордый и неприступный. А вот мы с тобой с бокалами шампанского. Когда это было, Лешка, ты не помнишь?..»

Теперь я все вспоминал. Все! Смотрел на Ольгу — девчушку с торчащей косичкой и в глазах ее, немножко лукавых, немножко печальных, читал: «Никогда…» Глядел на ее руку, зажавшую геологический молоток, и слышал: «Никогда!»

Нет, этого постигнуть я не мог. Постигнуть это — значит от чего-то дорогого отрешиться, значит с чем-то смириться, а это было сверх моих сил. Этого не постигнешь, с этим не смиришься, и забыть этого нельзя.

…Когда Инга сказала: «Боже, хоть бы у меня помутился разум, чтобы я могла это забыть», я подумал: «Нет!»

Я так и сказал об этом Инге. И добавил:

— Наоборот, все, что мы делаем, о чем мы мечтаем, короче говоря, каждый глоток воздуха, вдыхаемый нами, — все должно быть продолжением жизни тех, кто от нас ушел. Иначе никто ни тебя, ни меня не назовет человеком.

Инга рассмеялась. Она смеялась теперь по особенному: только горлом. Сухие, резкие и жесткие звуки скорее напоминали плач мужчины, раздавленного горем. Слушать смех Инги было и тяжело и неприятно…

Так вот она рассмеялась.