Четвертый звонок

— Доктор! — ворвались они в кабинет, два высокопрофессиональных, но очень растерянных врача и дети их, не менее растерянные. Причем ворвались как раз в тот момент, когда доктор Малиношевский наряжал нашу подсиненную Кошку РУ в роскошный воротник. — Доктор! Беда у нас! Беда! Наша собачка, — в два голоса кричали в панике опытные врачи, — она не наступает на лапку! Ей больно. Смотрите, как она жалостно смотрит, ай-ай-ай! — Голос Иры звенел от волнения. — Она каталась на дверце каминной решетки и… и… сорвала когтик! Ай-ай-ай… Посмотрите на пальчик ее лапки!..

Вся семья столпилась вокруг доктора, глядя на него такими же мокрыми умоляющими глазами, какими на всех смотрела их любимая собака Сабачька.

Доктор Малиношевский озадаченно хмыкнул, осторожно потрогал собакину лапку.

— Уи! — воскликнула Сабачька.

— А-а-а-а-а!!! — вскричали все Кондратьевы. — О-о-о… — поддержали Кондратьевых мы.

Кошка Розовое Ухо завистливо дернула розовым носиком и, поводя синими ушами, с осуждением глянула мне в лицо, мол, видишь, как надо любить. Надо кричать «А-а-а-а-а-а!», а не «Сиди смирно, зараза». Доктор Малиношевский, глядя в напряженные, встревоженные, перевернутые лица хозяев Сабачьки, покачал головой.

— Н-да… — задумчиво произнес он. — Ну что ж… — вздохнул доктор Малиношевский. И сел писать рецепт: «По одной… столовой ложке… настойки… корня… валерианы… на ночь…»

— Собаке?! Валериану? — усомнились врачи Кондратьевы.

— Нет, — хмыкнул доктор Малиношевский, — каждому из вас.

— При чем тут мы?! А наша собака?! Что?! Почему?! Как?! — еще больше встревожились Олег, Ира, подросток Саша, а ребенок Катя уже в голос принялась рыдать:

— До… Док… Доктор! Она будет жи-и-и-ии-и-ить?!

— Сабачька? Жить? Будет ли? Ваша собака Сабачька? — задумчиво произнес доктор Малиношевский, и все замерли. И Кондратьевы, и Сабачька, и мы, и синяя Розовое Ухо. — Ну что вам сказать. — Доктор Малиношевский встал из-за стола и опять подошел к Ире, прижимающей к сердцу страдалицу Сабачьку. — Пальчик лапки… — Доктор Малиношевский опять потрогал лапку Сабачьки, и та опять взвизгнула, все Кондратьевы вздрогнули, а ребенок Катя исторгла максимальный взрыд. — Лапку мо-о-о-ожно… — доктор Малиношевский тянул с диагнозом, — ее мо-о-ожно… — тянул он в мертвой тишине, — помазать зеленкой… А можно и не мазать. Жить будет. Ходить будет. — И твердо добавил: — Мозг не задет!

Мы все облегченно выдохнули. Ребенок Катя счастливо хлюпнула носом.

Собаку Сабачьку старательно помазали зеленкой. Везде. На всякий случай. И отпустили всех с миром.

Когда мы высыпали из кабинета, туда просочился дядя Миша с маленьким ухающим совенком в кулаке. Свинья и бульдожки терпеливо остались ждать в приемной. Их хозяева тоже.

А мы, такие чокнутые, но счастливые, выходили вместе из ветеринарной лечебницы и бережно выносили на руках кошку и собачку. Синюю кошку Розовое Ухо и зеленую собачку Сабачьку. Хвостатое, пушистое, тревожное, хулиганистое синее счастье. И лохматую, преданную, верную, маленькую зеленую радость.

Петечка

 Познакомилась я на рынке с прекрасным петухом. Огромный, как сенбернар, мускулистый, пестрый, величественный и крикливый. Он сидел в тесной кроличьей клетке.

 У него был такой вид, будто он сидит на корточках, курит чинарик, сплевывает, руки у него все в татуировках и он уже порвал в гневе свою тельняшку.

 Он сидел и смотрел на всех брезгливо и с ненавистью. И каждого провожал взглядом, не обещавшим ничего хорошего. Я впервые видела петуха, глупую, как принято считать, птицу, с таким осмысленным выражением лица, морды, головы. Если подходил покупатель, глаза и гребень петуха наливались красно-бурым, петух вскидывался и орал. Не кукарекал, а воинственно отчетливо орал. Если прислушаться — матом.

 — Зачем ты продаешь такого восхитительного парня? — спросила я у хозяйки.

 — А ты будешь покупать? Если нет, скажу, — странно ответила хозяйка. Галя ее звали.

 — Не буду.

 — Не, ну точно?

 — Точно.

 — Ладно, скажу. Понимаешь, он ведь был большой начальник в нашем курятнике. Куры строем ходили. Да что в курятнике! Что куры! Коты сбежали. Красавцы оба. Поселились в соседнем доме, видела, как через забор подглядывали, один, что поменьше, даже перекрестился, ей-ей… Собаку! Собаку, сволочь такая, затравил! Здоровый пес, теленок практически, веришь, на дереве живет… А мы — вообще. — Галя смахнула набежавшую слезу. — А мы вообще только бегом ходим. Вразвалочку нельзя. Потому что он, — Галя ткнула пальцем в клетку, — потому что он сидит в засаде и ждет. И как только кто-нибудь появляется, он сначала крадется, скотина, ты бы видела, чисто балерина на цыпочках, а потом как вылетит с криком. И бежит, и топает! Топает! И все мы бегаем, а соседи, прохожие случайные и курыдуры аплодируют и ржут.

 — Прям ржут?

 — Ну хихикают. — Галя закурила, а петух прищурился, уставился на Галю недобро, с осуждением квохтнул и свирепо щелкнул клювом. — Мы же все цветы и кусты во дворе вырезали, представляешь? Потому что он там прятался и оттуда за нами охотился.