Четвёртая высота

— Знаешь, я соберу сегодня ребят нашего класса, и ты угостишь мороженым нас всех. И покатаешь всех на карусели. Хорошо?

— А сколько же у вас в классе ребят?

— Тридцать два человека. Но не пугайся: сейчас многие разъехались. Ну всё же человек двадцать наберётся…

Владимир Данилович развёл руками:

— Ты что, хочешь разорить меня сразу — за один день?

Гуля виновато улыбнулась:

— Нет, папочка. Это выйдет ровно столько порций мороженого, сколько я съела бы одна за целый месяц. И столько же раз покаталась бы на карусели. Я всё это тоже подсчитала.

Отец усмехнулся:

— Ну что ж, это неплохо, что ты и летом занимаешься математикой…

Но Гуля перебила его:

— Не смейся, папочка, я даю тебе слово, что больше ни одной копейки не попрошу у тебя за целый месяц. Но ты понимаешь — я скоро уезжаю и долго не увижу своих ребят!

Владимир Данилович вынул из бокового кармана пиджака бумажник и отсчитал пятьдесят рублей, а потом ещё двадцать.

— Хватит! — прошептала Гуля. — И на мороженое и на карусель в Аркадии [10] хватит.

— И даже на трамвай, — сказал отец. — Можешь звать всю компанию.

Не помня себя от радости, Гуля помчалась приглашать ребят. Она бегала из дома в дом. Кого застала во дворе, кого — на соседней улице, кого — у моря, за остальными разослала гонцов. И всем наказала строго-настрого: сбор в семь часов вечера. В Аркадии. Не опаздывать.

Вечером, ещё задолго до семи часов, за круглыми столиками приморского парка торжественно расселись Гуля и её гости. Они тихо и неторопливо, стараясь продлить удовольствие, работали ложечками, осторожно дотрагиваясь до холодных сладких шариков в запотевших стеклянных вазочках.

Парусиновые тенты над столиками вздувались от морского ветра, как паруса, обвевая разгорячённые лица ребят прохладой.

Больше всех радовалась в этот вечер Гуля. За её столиком было особенно шумно и весело. А когда все уселись на деревянных коней и в расписные сани и карусель двинулась под хриплые, дребезжащие звуки органчика, Гуля почувствовала себя на вершине счастья.

Отец стоял возле карусели, и каждый раз, когда дочка горделиво проплывала мимо него на белом коне, он махал ей рукой, а Гуля улыбалась ему благодарно и ласково.

Через месяц, помогая отцу укладывать вещи в чемодан, Гуля спросила:

— Папа, а у тебя довольно денег на дорогу? Ведь ты столько потратил на меня и на моих ребят!

Отец вздохнул:

— Да, да, придётся мне, видно, пешком в Москву идти…

А потом похлопал её по плечу и добавил:

— Ничего, дочка, денег у меня хватит. Ведь ты целый месяц прожила без мороженого — сдержала своё слово. Признаться, я не раз хотел тебе предложить полакомиться, да только…

— Понимаю, — прервала его Гуля. — Воспитывал меня.

— Нет, по-моему, ты сама себя воспитываешь, дочка.

В тот же день отец уехал, а скоро Гуля и сама стала готовиться к отъезду.

Варька и Василинка

Киевская кинофабрика оказалась куда больше одесской. Гуле здесь понравилось всё: и мягкий голубоватый свет на съёмках, который не жёг глаза, и большие съёмочные павильоны, и то, что на фабрике её встретили как опытную артистку.

Режиссёр разговаривал с ней так же серьёзно, как со всеми другими актёрами. Он подробно разъяснял каждый эпизод, в котором она должна была участвовать, каждую сцену, и Гуля стала всё яснее и глубже понимать, что такое искусство актёра.

А роль ей досталась на этот раз нелёгкая.

Гуля должна была понять и перечувствовать большие горести, выпавшие на долю Варьки, внучки старого шахтёра.

Для того чтобы она лучше вошла в свою роль, режиссёр возил её на рудники, спускался с ней в шахты.

Затаив дыхание, Гуля слушала рассказы старых шахтёров о том, как в прежние времена опасно было работать в этих плохо устроенных шахтах. Хозяева жалели денег на лучшее оборудование, и в шахтах нередко случались обвалы.

Гуля представляла себе, как страшно было родным шахтёра услышать двенадцать ударов колокола. Эти удары означали, что на шахте случилась беда.

В картине, в которой играла Гуля, прозвучало двенадцать ударов.

Набросив наскоро платок, Варька, внучка шахтёра (это и была Гуля), кинулась вслед за взрослыми к шахтам, чтобы узнать, на кого в этот раз обрушилось горе.

На носилках под брезентом она угадала знакомые руки, плечи, голову.

И вот Варька стоит, наклонившись над дедом-шахтёром, лежащим в гробу. Стоит в том самом платке, который наспех накинула на голову, выбегая из дому.

С ужасом вглядывается она в неподвижное лицо старика, и ей кажется, что она давным-давно знает этого сурового шахтёра с проседью в тёмных ещё усах и бороде, помнит, как он нянчил её и называл внученькой, когда она была ещё маленькой.

И, совсем позабыв, что она не Варька, а Гуля Королёва, она плачет горькими слезами.

Но тишину внезапно прерывает голос режиссёра:

— Сначала! Повторить всю сцену!

И опять Варька низко опускает голову. Перед ней человек в гробу. Глаза его закрыты, большие усталые руки сложены на груди.

И снова слёзы сами собой набегают на глаза Гули и крупными каплями падают на эти сложенные руки.

Как только съёмка окончилась и Гуля убежала домой, актёр, который играл деда, закуривая папиросу, сказал: