Четвёртая высота

Гуля не отрываясь смотрела в небо. Высоко в чистой, безоблачной синеве показалась чёрная точка. Вот она приближается, становится всё больше и больше… Уже доносится с вышины далёкое гудение. Гуля не столько слышит, сколько угадывает этот противный, надрывающий душу звук: взу-у…

«Немцы!» — поняла Гуля.

И она крикнула шофёру:

— Стой!

Машина остановилась. Гуля и санитары соскочили на землю и стали вытаскивать раненых, помогая им залечь в окопы, воронки, выбоины. Тяжелораненых решили не трогать. Лишнее движение могло быть для них не менее опасно, чем осколок немецкого снаряда. Гуля достала из машины припасённые ею заранее зелёные ветки. Она знала: в степи не везде найдёшь кустарник, и позаботилась о своём зелёном запасе ещё до выезда на передовую.

Опасливо поглядывая на небо, она принялась торопливо маскировать машину зеленью. А потом залезла в кузов к своим раненым.

— Ну как там? — спросили люди, слыша нарастающее в небе гудение.

— Всё в порядке, — ответила Гуля. — Они нас не заметят. Мы здо́рово замаскировались.

И в самом деле, немецкие лётчики не заметили санитарную машину, притаившуюся под своим зелёным прикрытием у края дороги. Самолёты пролетели мимо, вспарывая воздух прерывистым гудением моторов, и унесли свой смертоносный груз куда-то вдаль.

— Поехали! — сказала Гуля, когда все раненые опять заняли свои места.

И вот снова зарокотал мотор. Снова тяжёлая машина, гружённая ранеными, понеслась по ухабам и рытвинам.

Спустя несколько дней, побывав уже не один раз на передовой, Гуля села писать письмо отцу.

«И грянул бой…»

Так начала она своё письмо, вспомнив пушкинские строки, и опустила карандаш. То, что она видела и пережила сама, было не похоже на тот стремительный грозоподобный бой, о котором она читала в пушкинской «Полтаве».

Как, какими словами описать всё, что она нынче испытала? Как передать непередаваемое?

«Нет, не будучи в боях, — написала Гуля, — не испытав на собственных плечах всех трудностей, невозможно прочувствовать до конца радость победы. Когда бойцы идут в атаку, когда раскатами гремит „а-а-а!“ — этот отзвук многоголосого „ура!“, — не знаешь, не помнишь ничего. Перед тобой только поле боя, и ты следишь, следишь за каждой точкой на бесконечно расстилающейся степи, следишь до боли в глазах. Там кто-то упал… Бегом бежишь вперёд, и ни свист пуль, ни строгие окрики не в силах тебя остановить. Тело становится каким-то невесомым, и только тогда, когда твоя машина, гружённая ранеными, выезжает из зоны обстрела, напряжение становится меньше…»

Гуля писала, а за окошком слышались уже ставшие привычными крики: «Воздух!» И скоро до её ушей донёсся знакомый назойливый, выворачивающий душу вой немецкого самолёта.

«Если от меня долго не будет писем, — наспех приписала Гуля в конце письма, — не беспокойся: значит, много дела. И что бы ни было, знай одно: дочь твоя трусихой не была и честно отдала жизнь за Родину…»

Дела было действительно много. Началась та большая работа, о которой говорил Гуле командир полка. Именно работа. Разгорались жестокие бои за Дон. Дни и ночи были полны теперь опасностей, лишений, тяжёлого, сверхсильного труда.

Гуля целиком ушла в свои повседневные заботы. Она подбирала и укладывала на носилки тяжело стонущих или впавших в забытьё людей, перевязывала, обмывала их, осторожно снимала с них одежду, превратившуюся в окровавленное тряпьё. Запах крови и земли преследовал её всюду. Размышлять, вспоминать, называть словами всё, что она видела и чувствовала, ей было некогда. И только в короткие минуты передышки, за письмом домой, она наспех приводила в порядок обрывки беглых мыслей.