Четвёртый Рим

— Короче… Представь, что ты стоишь перед этими своими понтовыми зеркалами, всё как тебе нравится. А я — за твоей спиной. Смотрю на тебя, вижу, что ты охуительная. Но это внешка, да? А вот какая ты внутри? Расскажи. Только без вранья давай. Ты почти голая, Женьк. В таком виде врать очень палевно. Я всё по тебе пойму, если надумаешь схалтурить.

Я не знаю, как он это делает, но я чувствую это. Чувствую всё, что он говорит — его присутствие за спиной, его руки на своих плечах — и продолжаю стоять перед зеркалом, не прикрытая ничем, с лихорадочно горящим лицом и какой-то тягучей ломотой, разливающейся по телу, глядя в глаза своему отражению.

— Жень? Я слушаю, — снова цепляет меня его голос, очень осторожно. Как будто он сам боится, что я тормозну, откажусь, как в прошлый раз, прерву разговор, который стал таким опасно-щекочущим, что даже страшно думать, чем это может закончиться.

Не думать. Просто не думать, как он сказал. Нужно просто чувствовать и говорить. А ведь… Я никогда раньше не делала этого. В своём желании узнать других я не чувствовала, не заглядывала в себя слишком глубоко, отгородившись защитной маской наблюдателя.

И поэтому говорю, как есть:

— Я… не знаю.

— Чего не знаешь?

— Не знаю, какая я.

— В смысле? — теперь уже Ромка не понимает, о чем я говорю.

— Не знаю, что о себе сказать. Мне всегда были интересны другие. А своё «Я» — нет. Потому что «Я» — последняя буква в алфавите, — это признание, как и вызубренная фраза из прошлого вырывается у меня легко, почти бездумно.

Зеркало продолжает гипнотизировать меня, снимая блоки на любую откровенность. Ромка правильно сказал — тяжело врать себе, когда стоишь перед зеркалом… вот так. Это не только внешняя обнаженка, это что-то более глубокое и немного пугающее.

Не зря же говорят — не смотрите долго в своё отражение, оно украдет вашу душу.

— Опа. Приехали… — кажется, он ожидал чего-угодно, но только не этого.

Да что там он. Я и сама такого не ожидала. Что на месте моего «Я», если снять с него всю шелуху из «хорошая ученица, студентка дочь, будущий специалист» окажется слепое пятно. Сапожник без сапог, вот кто я. Человек, пытающийся узнать людскую природу без малейших понятий о себе.

— Давай тогда я скажу, — снова прерывает сумбурный поток моих полумыслей-полуощущений Ромка. — Чтоб ты точно знала, Женьк. Чтоб не сомневалась, какая ты.

— А ты знаешь это?

— Да, — вот бы мне такую уверенность в голосе и суждениях. — Слушай сюда, короче. Ты… странная. Немного. Но это прикольно. Любишь заморочиться на фигне, иногда очень сильно.

— Это правда, — легко соглашаюсь с ним, чувствуя, как на месте пустоты начинает возникать… что-то. Или кто-то. И мне интересно его узнавать, ведь этот кто-то, оказывается, я.

— Видишь, уже лучше. А ещё с тобой офигеть как интересно. Ты умная, Женьк. Ты до пиздецов умная! Только это… голове своей отдохнуть давай хоть иногда, ладно?

— Хорошо, — не могу не улыбнуться в ответ на это.

— Ты серьезная. Ты уже прямо как взрослая — можешь навалить на себя какие-то обязанности, какие-то дела и тащить их дальше с выпученными глазами. А нафига, спрашивается? Кто тебя заставляет?

— Не знаю, — мне так легко, так свободно от того, как он раскрывает меня, слой за слоем. Как будто называя вслух то, чего я не знала или не хотела знать, происходит приятие этого. И, оказывается, я не какая-то неправильная, или плохая. А как все — со своими достоинствами и недостатками.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— И вместе с этим — ты такая поехавшая, Женьк. Такую дурь можешь творить… Любой самый отбитый чувак позавидует.

Он снова прав. И мне не стыдно. Мне просто хорошо, от того, что я — это я. Я существую — такая, какая есть.

— А ещё ты охуенная, Женька… Реально охуенная. Вот прям без шуток. Меня накрывает от тебя не по-детски, серьезно говорю — и сейчас тоже. Такая вся белая правильная девочка, как статуэтка из гипса. И тебя можно выкрасить в любой цвет, понимаешь? В любой.

Каждое его слово, произнесенное с неожиданным волнением, падает мне на обнаженную кожу и на такие же оголенные нервы. Я прикрываю глаза, чувствуя себя так остро, так ярко в этом моменте, что не сразу понимаю, что делаю параллельно.

Пальцами прикасаюсь к шее, чтобы освободиться, снять с себя невидимую петлю, которая раньше не давала глубоко вдохнуть. Потом спускаюсь к груди, отдающей ноющей болью, сжимаю ее, чтобы усилить это странное, мучительное, тягучее как патока ощущение, после чего резко сдёргиваю резинку с волос и они падают на плечи, щекоча спину так реально, так по-земному.

— Скажи что-нибудь ещё обо мне.

— Хочешь еще? — слышу, что он тоже увлекся, как и я — по слегка охрипшему голосу, по отрывистым фразам.

— Да. Очень.

Как мы только умудрились дойти до такого? Только что мы легко болтали и смеялись над всем на свете — а теперь никого больше нет. Только он, я и связь между нами. Телефонная или другая, не важно.