Четыре брода

— Забил, как гроб. Вбивает он гвозди в дерево, а мне кажется, что в меня! Опустился на ступеньки, посидел и уже не своими ногами начал обходить ветряк. Подошел к крыльям, а они плачут. Пока крутились, не видел их слез.

— Вот так и человек: останови его труд — невольно заплачет.

— И откуда этот бесов ненавистник взялся? И как он думает жить среди людей?..

— Вот уже и летушко пришло, а внутри холодина.

— Года.

— И года, и печаль.

Мельник покачивает головой, поднимается.

— Ну, пойду я к ветряку.

— Так он же заколочен.

— Хоть возле крыльев посижу, хоть их скрип послушаю. А может, Данило еще освободит ветряк? Ты скажи ему.

— Скажу, если не доконает его Ступач.

— Не дай бог… Как тяжко на душе, когда крылья молчат, — печально говорит мельник, безнадежно машет рукой и прощается с Ярославом. Ведь кто знает, что будет завтра. Что-то оно не то… И все равно надо идти к крыльям, которые, наработавшись, стали сизыми от времени и непогоды.

На колокольне тревожно загудел колокол. Это старый звонарь Корний звонит по чьей-то душе. А Ступач и по ветряку справил похоронный звон.

Есть ли у него сердце, или вместо него шевелится там жаба?

Оставшись один, Ярослав Гримич достал из-под скамьи вербовую корзинку с — душистыми купальскими травами, понюхал их и начал раструшивать по полу. Эти травы, или дух их, или та земля, где росли они, навевают ему разные мысли, и их становится столько, что начинают проситься на язык:

— И чего только не придумает природа! И татарскую траву, и чабрец, и мяту, и лисохвост, и шилохвост, и дурня заодно.

Погрузившись в думы, старик уже не замечает, что на подоконник опирается Василь Гарматюк, а за ним прядет ушами верный конь.

— Да, и дурня заодно. Но в старину дурень не умел ни читать, ни писать и отсиживался на печке. А теперешний дурень ох как научился и читать, и писать, и кого-то пинать под бок или под печенку. Это когда-то придурковатый кричал себе, как хотел, но никто и ухом не вел. Теперь же он за крик получает зарплату — раз, командировочные — два, суточные — три, премиальные — пять. Поднялся дурень в цене. Вот если бы ликвидировать грамотность дурней — и снова их с должностей на печку! Подумать — какую бы экономию имело государство!

— Вы, дед, даже теперь не держите язык за зубами, — уныло покачал головой Гарматюк.

— Если свяжешь слово, свяжешь сердце, четвероногим станешь, — не полез в карман за ответом старик. — Ты к нашему Данилу приехал?

— Заскочил по дороге. Как он?

— Плохо ему, ой, плохо стало с тех пор, как уехал из района товарищ Мусульбас. Теперь Ступач поедом ест нашего Данила.

— А он молчит?

— Если бы молчал! Он как врежет правду без недомолвок, так не знаешь, под какой гром попадет. После этого у Ступача есть дело — подавать сигналы. А у Данила одна работа — поле да мы, — «неукрощенная стихия». Это так вот Ступач говорит. Теоретик! Ты еще не выскочил в такие теоретики?

— Пока что нет. Где же ваша Яринка?

— На лугу со сгребальщиками. Это не девушка, а пучок огня. Что только с нею будет, когда придет любовь?

Василь отвел лицо от старика.

— Дед, а что такое, по-вашему, любовь?

— Любовь — это тот сладостный дар, из которого люди делают горечь.

— Вот так сказали! — грустно улыбнулся Гарматюк. — Данилу передадите привет. Да и будьте здоровы! — Вскочил на коня, и тот галопом помчал на дорогу.

А Гримич снова начал говорить сам с собой и о траве, и о неправде, а затем снял со стены почерневшую от времени кобзу, провел высохшей рукой по струнам и заиграл свою любимую:

Ой Морозе, Морозенку,
Ти славний козаче,
За тобою, Морозенку,
Вся Вкраїна плаче.

И в седине веков старик видел Морозенко, у которого враги живьем вырвали сердце, видел гордое войско, что как мак цвело, и грустил о прошлом, и беспокоился о настоящем. Он не заметил, как в кабинет вошел Данило и тихонько встал у дверей, слушая песню. Вот и отгрустила она, и на Данила взглянули печальные очи старика. Он положил натруженную руку на струны.

— Так как, сыну, снимали с тебя стружку?

— Стружку столяр снимает, а меня по-плотницки обтесывали.

— Ступач больше всех старался?

— Он.

— И ветряк вспоминал?

— И ветряк, и хлеб, и сено, и слово.

— А кто ж ему напомнит, как он на рассвете заколотил дверь ветряка тремя гвоздями?

Данило сразу озлился:

— Забил-таки! Сейчас же пойду повырываю гвозди!

— Разве тебе мало досталось?

— Наверное, мало.

— Не доливай себе лиха.

И в это время кто-то осторожненько постучал в дверь.

— Войдите! — крикнул Данило.

На пороге, почтительно улыбаясь, появился в праздничной одежде Степочка Магазанник.

— Здравствуйте вам. Я не помешал, и вообче?

У Данила возле губ морщинами пробилась гадливость.

— Чего тебе? Какую-нибудь бумажку на торговлю?

Степочка заиграл мельничками ресниц, подошел ближе к столу.

— Да нет. Какой теперь, летом, торг? Это осень свое возьмет. Характеристичку мне исправную надо, а то уже, по сути, помаленьку перебрался на службу в район.

Бондаренко нахмурился:

— Пока я буду председателем, для тебя пером не поведу.