Четыре дня бедного человека

Франсуа набрал номер квартиры на набережной Малаке. Ему ответили, и он узнал голос невестки.

— Это вы, Рене?

Рене молчала, колеблясь, признаться или нет, но было уже поздно.

— Я вас узнал. Это Франсуа.

Молчание.

— Мне необходимо немедленно повидаться с вами.

— Франсуа, это исключено. Вся семья в Довиле. Вы застали меня случайно, я ненадолго приехала на машине в Париж, чтобы сходить к дантисту. Через несколько минут я уезжаю.

— Ничего.

— Я уеду, прежде чем вы доберетесь до меня. Шофер уже грузит вещи.

— Я всего в ста метрах от вас.

— Но…

— Через пять минут я буду у вас. Жермена умерла!

И, возвратясь к стойке, Франсуа бросил:

— Повторить! И побыстрей!

Глава 4

Жермена умерла!

Он приходил в возбуждение, повторяя эти слова, но ему хотелось кричать их во все горло, словно все были виноваты в этом или словно это событие ставило его выше других. С такой же вот дрожью в голосе он когда-то возвестил сослуживцам в конторе: «У меня сын!»

Жермена умерла, а он, Франсуа Лекуэн, повернул с улицы Бонапарта и уверенным шагом направляется к квартире Марселя, всегда производившей на него впечатление. «Сходи один, Франсуа! — просила Жермена, когда какой-нибудь торжественный повод требовал их присутствия на набережной Малаке. — У твоего брата я чувствую себя не в своей тарелке». Она не говорила: я чувствую себя не в своей тарелке». Она не говорила: «У Рене», но подразумевала именно это. Да он и сам всегда волновался. И вся семья тоже. Их мать, говоря кому-нибудь про Марселя, с особым удовольствием, но как бы между прочим упоминала: «Мой сын, который живет на набережной Малаке…»

В их семье существовал особый словарь, слова которого не имели никакого смысла для тех, кто не воспитывался в их серале, и точно так же существовала география Лекуэнов-Найлей, распространявшаяся на один-единственный квартал левого берега, но зато какие в ней были тончайшие нюансы! Например, семейство Найль, хотя их склады и конторы располагались на другом берегу, на бульваре Ришар-Ленуар, занимало во времена своего процветания два этажа, соединенные отдельной лестницей (что как бы приравнивалось к особняку), в тихой части бульвара Сен-Мишель, напротив Люксембургского сада. В ту пору они были богачами. И тем не менее мать Франсуа просто выходила из себя, оттого что ее свекры Лекуэны жили на куда более аристократической улице Сен-Доминик.

Поженившись, мать и отец поселились на площади Одеон, что считалось уже рангом ниже. А Франсуа, продолжая катиться вниз, докатился до противоположного конца бульвара Монпарнас. В глазах их матери это было почти Монружем.

Итак, один член семьи пал до простонародного района, вернее, до района со смешанным, неопределенным населением, зато Марсель пошел в гору и живет в одном из самых роскошных домов на набережной Малаке. «Напротив Лувра!» — несколько утрируя, съехидничал Рауль.

И это было тем неожиданней, что старик Эберлен безвыездно прожил в самом центре Шарантона в нелепой вилле, стоявшей за решетчатой оградой посреди небольшого садика.

По правде сказать, взлет Марселя уязвил всех, в том числе и Франсуа; для него своеобразным символом их общей обделенности стал метрдотель в белых перчатках, обносящий гостей портвейном. Родственников Марсель с женой приглашали редко и только в тех случаях, когда неприглашение могло привести к окончательному разрыву Да, этот дом не из тех, куда можно зайти просто так поболтать, и всякий раз, свернув с улицы Бонапарта, Франсуа с глухой злобой смотрел на здание, где обитает его брат и где ему, Франсуа, нет места. Иначе как предательством это не назовешь. Даже обстановка в квартире Марселя ясно давала понять родственникам, что у него с ними нет ничего общего.

Но теперь Жермена умерла, и Франсуа встретится сейчас лицом к лицу с невесткой. Рене — роскошная женщина, крупная, прекрасно сложенная, этакая Юнона, самка, пылкая потаскуха, если верить Раулю, который хоть и прожил всю жизнь в колониях, но Бог весть каким образом знает все, что касается их семьи. Темперамент, по словам Рауля, у нее настолько вулканический, что ей хватило двух лет, чтобы выкачать из их братца все жизненные силы. Правда, уже в молодости Марсель был какой-то высохший, поблекший, у него рано начали редеть волосы, и он приобрел изможденный, хотя и не лишенный утонченности вид.

— Думаешь, она ему изменяет? — поинтересовался Франсуа.

— Да не изменяет она ему! И никому не изменяет.

Просто она, как кошка, занимается любовью когда и где удается, не упуская ни одной возможности. Рассказывают, как-то в ночном кабаре один из кавалеров до того распалил ее, что она затащила его под стол и отдалась под прикрытием скатерти в присутствии человек пятидесяти.

Сейчас Марсель в Довиле. Девочки вместе с гувернанткой, безусловно, тоже. Они там каждый год снимают виллу, а недавно вроде бы что-то купили.

— Жермена умерла! — в последний раз произнес Франсуа, выйдя из лифта, смахивающего на часовню.

Но когда Рене открыла резную дубовую дверь квартиры, он, хоть и сообщил уже по телефону, бросил ей в лицо, словно боевой клич:

— Жермена умерла!

— Бедный Франсуа!