Четыре дня Маарьи

 - Не знаю… — засомневалась Аэт. — Это одноместный номер. Может быть, удастся уговорить… Паспорта у вас с собой?

У Стийны паспорта с собой не было, а у меня его вообще еще не было.

 - Ничего не выйдет, — объявила Аэт.

Когда мы опять подошли к Ратуше, упали первые капли дождя. Стийна словно бы проснулась и спрятала книгу в сумку.

 - Пошли к моей тетушке! — сказала она решительно.

Мейер и Айн попрощались и затрусили прочь.

Стийна сказала, что ее тетя живет тут поблизости, в Супилинна, на Картофельной улице, что это пожилая дама с литературными наклонностями.

Дождь усиливался, подул холодный сырой ветер, и мне казалось, что за теплое сухое пристанище я готова терпеть хоть десять литературных тетушек.

Даже Аэт решилась отказаться от своего одноместного «люкса» и сгорала от любопытства и нетерпения побывать в гостях у дамы с литературными наклонностями. Чего бы ей было не сгорать — ведь прошлой ночью она не удирала от «фантома» и не ворочалась на жесткой станционной скамье. Она еще слишком мало настрадалась…

Перед тем как свернуть с площади в узкую боковую улочку, мы остановились, чтобы поглядеть назад. По мокрому тротуару шла большая компания парней и девушек — босиком, держа туфли в руках. У парней брючины были закатаны, у девушек мокрые волосы ниспадали, как у русалок. Они пели на два голоса: "По-тому-у что я, как пти-и-чка, по-лететь к те-бе-е хо-чу!" Я почувствовала, как что-то потянуло меня к ним, на миг даже возникло искушение побежать за ними, присоединиться к их пению — мне страшно нравится вторить…

Но нас ждала Картофельная улица, и я лелеяла надежду, что там предложат хоть несколько картофелин в мундирах.

ГЛАВА 12

Стийнина тетя жила в маленьком сером доме во дворе. Скрипучая деревянная лестница привела нас к ее двери. Почему-то казалось, что именно эта лестница в десяток ступеней так утомила ноги, а о пустых желудках мы уже долго говорили по дороге. Радостно было увидеть на двери эмалированную табличку: "Лейватегия"[15]. Стийна усмехнулась — оказалось, что это тетина фамилия.

Дверь отворилась прежде, чем Стийна успела постучать. На пороге стояла высокая женщина с большими, глубоко запавшими глазами. На голове у нее была косынка, повязанная тюрбаном. Она любезно улыбнулась на наше приветствие и сказала тихо:

 - Я предчувствовала это! Пожалуйста, входите!

В большой комнате пахло тигровой мазью. На меня этот запах не действует: я привыкла, время от времени тетя Мария просила меня натереть ей такой мазью шею и спину. Но Аэт, бедняжка, побледнела и беспомощно потянула носом воздух.

 - Я только что сделала таволжиный воздух, надеюсь, это не действует на вас плохо? — спросила Стийнина тетя, которая перед тем попросила нас называть ее "просто Долорес".

Теперь и я заметила, что повсюду в вазах зеленеют листья таволги.

 - Таволга прекрасно отгоняет черные мысли, — объяснила тетя Долорес, — возвышает дух.

Но ни мягкое кресло, ни удушающий аромат таволги не действовали на меня возвышающе — у меня были самые земные чувства: голода, усталости и тоски по родительскому дому. Сейчас я могла бы, например, вернуться с прополки грядок. Если бы там шел дождь, наслаждалась бы нежными прикосновениями мокрых стеблей ромашки к моим ногам. Вымыла бы у колодца ноги и побежала бы в дом. А в плите бы гудел огонь… Может быть, мама пекла бы блины. А если бы не пекла, я сама принесла бы из чулана пару яиц, взяла бы в холодильнике молоко, а муку в жестянке, на которой картинка с мельницей… Жаль, что мама никогда не соглашалась держать корову — сейчас лучше всего было бы парное молоко…

Нет, здесь, в наполненной запахом таволги комнате, похоже, нечего было надеяться на блины, хотя над топкой большой ярко-красной печи был еще и очаг для приготовления пищи, словно в большой печи пряталась маленькая плита, но круги-то конфорок были выкрашены красной и белой краской, а сердцевинка вынута, и туда всунута молочная бутылка, служившая вазой для таволги. Здесь можно было готовить только сладкие мечтания.

Стийна, не обращая на нас внимания, тут же уткнулась в книгу, полученную от Рауля. Я же была просто не в состоянии беседовать, поэтому все общественные обязанности оказались как бы возложенными на Аэт. Она выполнила свою миссию блестяще: расспросила Долорес, что та делает в настоящее время, что уже сделано, каковы дальнейшие планы. Долорес охотно рассказала, что написала два романа, несколько поэм и множество отдельных, «случайных» стихотворений, как она их назвала. По-моему, это прозвучало забавно, но я была не в состоянии даже улыбнуться. И сразу же Долорес принялась жаловаться на недоброжелательность издателей — она считала, что дело не в качестве ее произведений, а в ней самой, просто ей завидуют, ее совершенному поэтическому вкусу и возвышенности духа.

Чтобы подтвердить правоту своих слов, Долорес тут же достала из шкафа толстенную рукопись и принялась читать ее вслух.