Четыре дня с Ильей Муромцем

Сунув рыбу в бадейку, босоногий белоголовый пацан молча снял и протянул мне коробочку с червями. Это было признание меня как вполне квалифицированного удильщика. Он как бы говорил: «Раз умеешь, насаживай червяков сам». Я взял в руку крючок. Он был крупный, не меньше пятнадцатого номера по нынешним меркам, кованый, с очень острым жалом и длинной бородкой. Видно было, что мастерил его понимающий человек. Но не было в нем современного лоска и фабричной законченности. Удивила меня и леса. Вся она состояла из коротких, сантиметров по тридцать, обрезков, связанных между собой узлами. Поэтому, чтобы передвинуть по леске поплавок, приходилось вытаскивать из него палочку-затычку, а потом снова вставлять ее.

Насадив червяка, я отошел на несколько метров вверх по реке, где было поглубже, и снова закинул. И опять поплавок почти сразу нырнул под воду. На этот раз я вытащил окуня. Потом еще и еще одного. Потом крупную плотву и голавлика граммов на триста. И тут почувствовал, что мне стало неинтересно ловить. Слишком много в реке было рыбы. Ее не нужно искать, выжидать, не требовалось ни умения, ни упорства, ни выдумки. Да и зачем мне нужна эта рыба? Ведь я не мог принести ее домой, показать своим соседям, приятелям. Вздохнув, я отдал мальчишке червей и удочку, ополоснул руки и вновь поднялся на берег.

Илья Иванович, кузнец, Зорянка и хозяин перевоза, человек лет пятидесяти, уже сидели за столом, устроенным под тенистым, развесистым деревом. В нескольких шагах от врытого в землю стола был устроен очаг. Женщина с косами, уложенными вокруг головы венком, варила в большом закопченном котле уху.

Не знаю почему, но мне все время хотелось есть в этом древнем мире. То ли воздух здесь был такой, то ли от езды на лошади возникал аппетит? Давно ли мы с Ильей Муромцем перекусывали перед дальней дорогой, а я уже опять нетерпеливо принюхивался к аромату ухи, доносившемуся от очага. Но вот хозяйка разложила на столе деревянные ложки, а хозяин отрезал от каравая хлеба, прижатого к груди, ровный, от края до края ломоть и разделил его на куски.

— Ухи ешьте вволю, а хлебушка у самих маловато. Не родит тут земля-то. На привозном хлебе живем.

— Ништо! — сказал Илья Муромец. — Хлеб у нас свой. Был бы приварок.

Хозяйка поставила на стол большую глиняную миску с горяченной ухой. Илья Иванович, перекрестившись, взял ложку. Хозяин, прежде чем начать есть, встал и поклонился идолу, вкопанному в землю перед жилищем. А кузнец, так же как и я, просто стал хлебать уху без всяких молитв и поклонов. «На Руси каждый верит как хочет!» — вспомнил я слова Ратибора и подумал, что кузнец, наверно, вообще не верит в богов.

Ах, что это была за уха! Наваристая, густая, ароматная. По вкусу я без труда определил, из каких рыб она была сварена. Были здесь и белый, несколько клейковатый, судак, и нежный голавль, и полосатые окуни, и большие, с желтыми прожилками жира, куски осетрины. Ну и естественно перец, лук, лавровый лист, укроп, несколько долек моркови, но ни одного кусочка картошки, которую Колумб еще не успел привезти из Америки на наш континент.

Едва только мы управились с первой миской ухи, как снизу, из-за поворота реки, показалась большая четырехвесельная лодка. Гребцы, натужно выгибая спины, махали веслами часто и сильно. Опытный кормчий направлял лодку вдоль самого берега, где течение послабее. И все-таки она приближалась к нам медленно, с трудом. Перевозчик положил ложку на стол, вытер тыльной стороной руки немного поседевшие усы и удовлетворенно пояснил Илье Муромцу:

— Раньше я подставу свою не здесь, а ниже держал. Перед самым перекатом, на тиховодье. Грести там легко, без натуги. Спросишь, бывало, — не надо ли бечеву подать? «Ништо, — отвечают, — сами поднимемся». А как на перекат выгребут — и рады бы помощи, да не возвращаться же? Иные якорь кинут или за берег зацепятся, зовут меня, чтобы помог. Морока! Вот я и переселился в прошлом году сюда, повыше. Пусть, думаю, сначала попробуют — каков он, перекат здешний. Недаром его Долгим зовут. Ишь, намахались веслами как, сердешные… Сейчас причаливать станут.

И верно: кормчий, заметив на берегу жилье и людей, повернул лодку к берегу, где была устроена дощатая пристань. Сидя за столом, мы сверху видели, как причаливала лодка. Четыре гребца дружно подняли вверх весла. Стоявший на носу человек кинул канат с петлей старшему сыну перевозчика. Тот ловко надел ее на торчавшую из настила сваю. Уставшие гребцы остались сидеть в лодке, а кормчий, в красной рубахе, в лихо заломленной шапке, но босой, легко перескочив на пристань, поднялся к нам.

— Добрым людям будь все по-доброму! — весело приветствовал он, отвесив общий для всех поясной поклон.

— И вам того же! — ответил хозяин, подвигаясь на скамейке, чтобы освободить место. — Садись, добрый человек, ушицы отведай. Да и гребцов своих позови.

— Благодарствую. Недосуг нам. Перекат-то здешний далеко ли тянется?

— Ровно три поприща.

— Сколько за подставу берешь?

— Два куна.

— Ой, много!

— Меньше нельзя, — возразил перевозчик. — Плыви, коли хочешь, на веслах.