Четыре дня

Он поймал мой взор, скользнувший по его подруге, и резко перебил меня:

— Не надейтесь… Этот Гельфрейх уже сказал вам… Но из этого ничего не выйдет. Я не допущу. Я увезу ее…

И быстро подойдя к ней, он громко сказал:

— Надежда Николаевна, поедемте отсюда.

Она повернула голову, и я увидел в первый раз ее удивлённое лицо.

Да, я увидел ее в первый раз в этом вертепе. Она сидела здесь с этим человеком, иногда спускавшимся из своей эгоистической деятельной и высокомерной жизни до разгула; она сидела за опорожненной бутылкой вина; глаза ее были немного красны, бледное лицо измято, костюм небрежен и резок. Вокруг нас теснилась толпа праздношатающихся гуляк, купцов, отчаявшихся в возможности жить не напиваясь, несчастных приказчиков, проводящих жизнь за прилавками и отводящих свою убогую душу только в таких притонах, падших женщин и девушек, только-только прикоснувшихся губами к гнусной чаше, разных модисток, магазинных девочек… Я видел, что она уже падает в ту бездну, о которой говорил мне Бессонов, если уже совсем не упала туда.

— Поедем же, поедем, Надежда Николаевна! — торопил Бессонов.

Она встала и, смотря на него с удивлением, спросила:

— Зачем? Куда?

— Я не хочу оставаться здесь…

— И можете ехать… Это, кажется, ваш знакомый и Гельфрейх?

— Послушай, Надя… — резко сказал Бессонов.

Она нахмурила брови и бросила на него гневный взгляд.

— Кто вам дал право так обращаться ко мне? Сенечка, милый мой, здравствуйте!

Семён поймал ее руки и крепко жал их.

— Послушай, Бессонов, — сказал он, — полно дурить. Поезжай домой, если хочешь, или оставайся, а Надежда Николаевна останется с нами. У нас есть к ней дело, и очень важное. Надежда Николаевна, позвольте вам представить: Лопатин, мой друг и его… — он указал на нахмурившегося Бессонова, — также друг, художник.

— Как она картины любит, Андрей! — вдруг радостно сказал он мне. — В прошлом году я водил ее по выставке. И твои этюды видели. Помните?

— Помню, — ответила она.

— Надежда Николаевна! — еще раз сказал Бессонов.

— Оставьте меня… Поезжайте куда вам угодно. Я остаюсь с Сеней и вот с… m-r Лопатиным. Я хочу душу отвести… от вас! — вдруг вскрикнула она, видя, что Бессонов хочет сказать еще что-то. — Вы опротивели мне. Оставьте, уезжайте…

Он резко отвернулся и вышел, не простясь ни с кем.

— Так лучше… без него… — сказала Надежда Николаевна и тяжело вздохнула.

— Отчего вы вздыхаете, Надежда Николаевна? — спросил Сенечка.

— Отчего? Оттого, что то, что позволено всем этим калекам (она движением головы показала на теснившуюся вокруг нас толпу), то не должен позволять себе он… Ну да все равно, тоска, надоело все это. Нет, не надоело, хуже. Слова не подберёшь. Сенечка, давайте пить?

Семён жалобно взглянул на меня.

— Вот видите ли, Надежда Николаевна, и рад бы, да нельзя; вот он…

— Что ж он? И он с нами выпьет.

— Он не станет.

— Ну, так вы.

— Он не позволит.

— Это скверно… Кто же вам может не позволить?

— Я дал слово, что буду его слушаться.

Надежда Николаевна внимательно посмотрела на меня.

— Вот как! — сказала она. — Ну, вольному воля, спасённому рай. Если не хотите, не нужно. Я буду одна…

— Надежда Николаевна, — начал я, — простите, что при первом знакомстве…

Я почувствовал, что румянец заливает мне щеки. Она, улыбаясь, смотрела на меня.

— Ну, что вам?

— При первом же знакомстве я просил бы вас… не делать этого, не держать себя так… Я хотел просить вас еще об одном одолжении.

Лицо ее подёрнулось грустью.

— Не держать себя так? — сказала она. — Боюсь, что я уже не могу держать себя иначе: отвыкла. Ну, хорошо; чтобы сделать вам приятное, попробую. А одолжение?

Я, заикаясь, путаясь в словах и конфузясь, рассказал ей, в чем дело. Она внимательно слушала, уставив свои серые глаза прямо на меня. Напряженное ли внимание, с каким она вникала в мои слова, или что-то другое придавало ее взору суровое и немного жестокое выражение.

— Хорошо, — сказала она наконец. — Я понимаю, что вам нужно! Я и лицо себе такое сострою.

— Можно без этого обойтись, Надежда Николаевна, лишь бы ваше лицо…

— Хорошо, хорошо. Когда же мне быть у вас?

— Завтра, в одиннадцать часов, если можно.

— Так рано? Ну, так, значит, надо ехать спать ложиться. Сенечка, вы проводите меня?

— Надежда Николаевна, — сказал я, — мы не условились еще об одной вещи: это ведь даром не делается.

— Что ж, вы мне платить будете, что ли? — сказала она, и я почувствовал, что в ее голосе звенит что-то гордое и оскорблённое.

— Да, платить; иначе я не хочу, — решительно сказал я.

Она окинула меня высокомерным, даже дерзким взглядом, но почти тотчас же лицо ее приняло задумчивое выражение. Мы молчали. Мне было неловко. Слабая краска показалась на ее щеках, и глаза вспыхнули.

— Хорошо, — сказала она, — платите. Сколько другим натурщицам, столько и мне. Сколько я получу за всю Шарлотту, Сенечка?

— Рублей шестьдесят, я думаю, — ответил он.

— А сколько времени вы будете ее писать?

— Месяц.

— Хорошо, очень хорошо! — оживлённо сказала она. — Я попробую брать с вас деньги. Спасибо вам! — Она протянула мне свою тонкую руку и крепко пожала мою. — Он у вас ночует? — спросила она, оборачиваясь ко мне.