Четыре года в Сибири

Ежечасно я жду сообщение из Омска. Я хотел бы сам передать моим товарищам приказ об отправке. Тогда мы обнимемся, засмеемся, как шаловливые дети, и забудем обо всем, обо всем.

Мы бросим все, даже босиком пойдем на родину!

Час за часом проходит. Мы сидим на наших узелках и ждем; локти на коленях, охватив голову руками. Так мы сидим и ждем, ждем... ждем.

Аппарат Морзе тикает. Я сижу рядом и сам едва ли могу дождаться ответа.

На тонкой бумажной полосе под постоянным, проклятым тиканьем аппарата появляются черты. Бесчувственно пальцы служащего перерисовывают буквы на бумагу, одну за другой, как будто он только сейчас научился писать. Из букв образуются слова. Я читаю их, я перечитываю их снова и снова, пытаюсь их понять. Я тащу к себе всю ленту.

«Освобождение заключенных, в особенности, военнопленных, невозможно до дальнейшего распоряжения...»

Внезапно я застыл, как когда-то, когда стоял в Петропавловской крепости под прицелом винтовок.

Грубая, мне самому неизвестная сила охватывает меня, и я выбегаю из почтамта.

Я резко открываю входную дверь в мою квартиру, она закрывается за мной с таким треском, что стекла дребезжат, весь дом дрожит.

Фаиме стоит передо мной. Она подбегает ко мне и ищет у меня утешение... Она начинает тихо всхлипывать, хотя мы не произнесли еще ни одного слова.

- ... а я ведь так хотела домой... к тебе домой... Петенька... Я уже радовалась этому... и теперь...

Сила и бессилие, кипящий гнев и полная апатия, надежда и безнадежность борются во мне со всей грубостью и бесцеремонностью.

Все разрушилось.

Нам всем теперь снова приходится только ждать.

Медленно, шаг за шагом, в отсчитывающем, меня самого уничтожающем ритме приближаюсь я к лагерю для пленных, к тысячам надеющихся, страстно ждущих людей.

Ворота раскрываются, и потом они закрываются за мной, превращаясь для меня и для других в постоянный, незыблемый символ.

- Отец Крёгер пришел!... Крёгер здесь!... Быстрее, вперед! – звучит со всех сторон; отовсюду подбегают ко мне мужчины со светящимися глазами, смеющимися лицами.

- Построиться! – рычу я от внутренней ярости и сжимаю кулаки. – Всем построиться!... Построиться!...

Беспорядочно, плотным клубком они окружают меня. Вокруг нас наступает зловещая тишина. Они теперь догадываются, что я должен им сказать. Только лишь тихая надежда дрожит в нас, но она так мала, так робка, что мы сами ее боимся.

Я должен поддержать в них эту надежду, так как им приходится жить только нею.

- Товарищи! Поступил приказ из Омска! Он гласит: Всех военнопленных до следующей весны нужно держать в лагере... Сначала они должны распустить лагеря только в европейской России... только потом будут вывозить военнопленных из Сибири... Вполне возможно, что этот период будет сокращен... Пока что мы все должны еще подождать...! Мы можем радоваться...

Затем отказывает также и мой голос.

Я обманул их.

Фигуры оседают, прячутся. Я вижу, как мужчины сидят на своих узелках и плачут.

Лагерь военнопленных похож на кладбище. Возникают споры, которые переходят в драки. На это мало обращают внимания. Просто отходят в сторону.

Фельдфебель забыл завести свои часы. Ежедневных докладов о состоянии лагеря больше нет, пленные только беспорядочно выходят на обед.

Только время не останавливается.

Мы ждем газеты. Я жду письма из Петербурга и Москвы.

Поступают первые газеты. На целые колонки, большими буквами они сообщают о революции: все, нетвердо качаясь, падает в руки от воодушевления, долгожданная свобода разлилась по всей России; она похожа на сильный, величественный поток Волги весной, который выходит из берегов и затопляет всю гигантскую страну, классовые и расовые различия отброшены, больше не существует начальства, которого нужно бояться, можно делать все, что хочешь.

Все и всё работают над «спасением и углублением революции!»

Ее нужно пронести по всей стране, от города к городу, от деревни к деревне.

Из уст в уста передается слово: «Свобода!»

Но для военнопленных свободы не было!

Мои прежние друзья забыли меня. Они молчат. Мои письма остаются без ответа.

Вся страна внезапно стала хаотично оживленной.

Иван Иванович стал совсем неразговорчивым. У него появилась внезапная усталость. Он не получал жалованья из Омска, и он больше ничего уже и не требовал. Он оставался на своей должности, сидел бездеятельно в здании полицейского управления и чего-то ждал. Но работы для него больше не было. И путь к самому себе он тоже больше не мог найти. Всего, что когда-то было для него честью офицера, больше не существовало. Возмущенный и потрясенный событиями в прежнем Петербурге, который революционное правительство немедленно переименовывало в Петроград[9], он как офицер полиции больше не видел для себя надежды на хотя бы сносное будущее. Ему предстоял позор, ему предстоял путь, по которому шли его братья – мученичество.

С необычайной пунктуальностью он появлялся в учреждении. Он каждый день выглядел ухоженным, надевал свои лучшие мундиры и сапоги. Он больше не пил алкоголя.