Четыре голубки (ЛП)

Несмотря на эти события, в доме всё в основном шло по-прежнему. Джон Конан Осборн Уитворт расцветал и был шумным и навязчивым, все говорили, что он вылитый отец. Ровелла потихоньку обучала Сару и Энн французскому и латыни, они тоже могли становиться на редкость шумными и навязчивыми в отсутствие папочки. Морвенна жила насыщенной жизнью жены викария, но была по-прежнему замкнутой.

Преподобный Уитворт посовещался с парой друзей о том, не стоит ли ему избраться в городские советники, но все посчитали, что это слишком решительный шаг и нужно подождать возвращения на Пасху Джорджа Уорлеггана. Слуги вытирали пыль, полировали и драили, и перешептывались между собой. Мистер Уитворт дважды в неделю по-прежнему играл в вист, и во время партий Морвенна и Ровелла шили и вышивали вместе в гостиной на втором этаже. Они и раньше не особо живо беседовали друг с другом, а теперь и вовсе перестали.

На следующей неделе Ровелла принесла Оззи лист бумаги.

— Когда папу хватил удар, — сказала она, — у него отнялась правая рука, и он не мог писать находящимся под его руководством священникам. Мне тогда было всего одиннадцать, но я лучше всех в семье писала, и он просил меня сесть рядом и диктовал. Потом я обычно делала копии для его архива. После его смерти я сохранила некоторые письма на память и на прошлой неделе попросила маму прислать их мне. Я их почитала. Одно было написано викарию в Южном Петервине по поводу девушки, которой он сделал ребенка. Как я понимаю... как я понимаю, его отстранили на три года...

Оззи взглянул на нее так, будто в комнату вошел сатана. Ровелла положила листок на стол и выскользнула из кабинета. Оззи пробежался глазами по письму, перескакивая через предложения, а потом снова к ним возвращаясь.

Там говорилось:

Любезный мистер Борлас!

Поскольку ваша вина отягощается многими обстоятельствами, должен заметить, что не вижу, чем ваш поступок можно оправдать. Бога ради, сэр, как вы могли полностью забыть, что вы священник, христианин и джентльмен, преступить законы религии, морали, гостеприимства да и вообще человечности? Посмотрите, на какие несчастья вы обрекли женщину, заставив ее пожертвовать своей честью и добродетелью, поразмыслите над тем, существует ли в мире более бесславное и отвратительное деяние, чем обольщение. Убийцы и насильники жестоко надругаются лишь над телом, их поведение во многих смыслах более простительное, чем поведение соблазнителя.

Предположим, что дело обстоит по-другому, что сообщница по преступлению разделяет с вами вину, но разве следовало вам пользоваться глупостью неразумной девицы? Скорее вы должны были бы приложить все усилия, чтобы оградить ее от беды и позора, и в будущем она стала бы достаточно разумной, чтобы самой их избегать. Разве не предполагается как нечто само собой разумеющееся, что ваш долг — всячески пытаться внушить ей уважение к религии и чести? Где же был ее друг, отец и брат? А ведь именно ими вы должны для нее быть: учеником, проповедником и миссионером Христовым.

С каким лицом вы убеждаете паству возрадоваться Христу и жить в добродетели, если ваше собственное поведение предполагает, что в этом нет необходимости? Как вы можете пробудить в других надежды или внушить страх, если сами так открыто показываете, что вам страх неведом? Но вряд ли я скажу по поводу этого отвратительного события нечто, что вы еще не слышали или что не подсказала вам собственная душа...