Четыре. История дивергента

На следующий день, когда я просыпаюсь, у меня все болит. Особенно голова. О Господи, моя голова!

Эрик устраивается на краю матраса моей кровати и завязывает шнурки. Кожа вокруг кольца на его губе красная – наверное, он проколол ее недавно. А я даже не обращал внимания на его пирсинг.

Он пялится на меня:

– Выглядишь паршиво.

Я сажусь, и от быстрого движения в черепе стучит еще сильнее.

– Надеюсь, когда ты проиграешь, ты не будешь оправдываться своим похмельем, – говорит Эрик немного насмешливо. – Потому что я в любом случае тебя сделаю.

Он поднимается, потягивается и выходит из спальни. Сперва я не шевелюсь, обхватив голову руками, а затем встаю, чтобы принять душ. Из-за татуировки на боку мне приходится мыть только половину тела. Лихачи просидели со мной несколько часов, ожидая, пока мне доделают тату, и к тому моменту, когда мы ушли, все фляжки были пусты. Тори одобрительно подняла вверх большой палец, когда я поковылял из салона, а Зик положил руку мне на плечо и сказал:

– Я думаю, теперь ты настоящий лихач.

Вчера вечером я расслабился. Сейчас я хочу, чтобы мой разум снова стал сосредоточенным. Я жажду вернуть свою решительность, хочу, чтобы крохотные человечки с молотками исчезли из моего мозга. Я долго стою под прохладной водой, потом смотрю на часы на стене в ванной. Десять минут до боя. Я опоздаю. И проиграю. Как и сказал Эрик.

Я давлю рукой на лоб, пока бегу в тренажерный зал, буквально выпрыгивая из ботинок. Когда я влетаю туда, неофиты, перешедшие из других фракций, и неофиты-лихачи уже стоят по краям зала. Амар занял место в центре ринга. Он сверяется с наручными часами и критически вздергивает брови.

– Как мило, что ты все-таки к нам присоединился, – говорит он. По выражению его лица я понимаю, что вчерашнее панибратство закончилось на пороге тренажерного зала. Он показывает на мою обувь. – Зашнуруй ботинки и не трать мое время.

Эрик на другой стороне ринга тщательно разминает пальцы, один за другим, и буравит меня взглядом. Я в спешке завязываю шнурки и засовываю их в ботинки, чтобы не мешались.

Когда я смотрю на Эрика, я чувствую только биение своего сердца, пульсацию в висках и жжение в боку. Амар отходит. Эрик несется вперед и ударяет меня прямо в челюсть. Я спотыкаюсь и отклоняюсь назад, держась за лицо. Вся боль сосредоточилась у меня в голове. Я вскидываю руки, чтобы блокировать следующий удар. В теле пульсирует кровь, и я замечаю, что Эрик поднял ногу. Я пытаюсь увернуться, но он сильно бьет меня по ребрам. Чувство такое, будто по мне проходит электрический разряд.

– Это проще, чем я думал, – констатирует Эрик.

Меня бросает в жар от стыда, но я улучаю возможность врезать ему в живот. Он бьет меня в ухо, отчего в нем начинает звенеть, я теряю равновесие и пальцами касаюсь пола.

– Знаешь, – тихо произносит Эрик, – по-моему, я вычислил твое настоящее имя.

У меня затуманивается зрение. Это слишком мучительно. Я даже не представлял, что боль бывает настолько разная. Меня слово облили кислотой или подожгли. Я на миг скорчиваюсь от невыносимой, резкой, а потом – тупой, ноющей боли. Эрик ударяет меня снова, на сей раз целясь мне в лицо, но попадает в мою ключицу. Он опять замахивается и насмешливо спрашивает:

– Мне сообщить им? Открыть твой секрет?

Он цедит мою фамилию сквозь зубы, а это куда более опасное оружие по сравнению с его мускулами, локтями или кулаками. Во фракции Альтруизма поговаривают, что проблема эрудитов заключается в их эгоизме, но я считаю, что дело в их высокомерии, в той гордости, которую они испытывают, когда знают недоступное остальным. В этот момент, оцепенев от страха, я понимаю, в чем кроется слабость Эрика. Он не верит, что я не могу причинить ему такую же сильную боль, какую он причиняет мне. Он считает, что я – все тот же парень, какой и был в самом начале – скромный, самоотверженный и пассивный. Я чувствую, как моя паника улетучивается, меня охватывает ярость, и я вцепляюсь в запястье Эрика, чтобы он не мог сдвинуться с места, и бью его изо всей силы снова и снова. Я даже не вижу, куда именно приходятся мои удары, я не чувствую, не слышу ничего. Я пуст, одинок, я – ничто.

Наконец я различаю его крики – он закрывает свое лицо обеими ладонями. По его зубам и подбородку стекает кровь. Он хочет вырваться, но я не отпускаю его. Я хорошенько пинаю его в бок, и он падает. Из-под его сжатых рук я вижу его глаза. У него стеклянный, расфокусированный взгляд, а кровь кажется очень яркой по сравнению с бледной кожей. Ко мне приходит осознание, что это сделал я, и меня снова охватывает страх, но уже другого рода. Я начинаю бояться себя и того, каким я становлюсь. Мои костяшки зудят. Я выхожу с ринга, хотя меня еще никто не отпускал.

* * *