Четыре. История дивергента

По мере того как я приближаюсь, «Втулка» вырастает в размерах. Сердце колотится в груди, но наверняка не из-за пробежки. Добравшись до платформы, я резко торможу, и пока я стою внизу лестницы, восстанавливая дыхание, я вспоминаю, как впервые поднялся по ступенькам в толпе улюлюкающих лихачей, которые кричали и увлекали меня за собой. Тогда было легко двигаться по инерции. Теперь мне надо действовать самому. Я начинаю карабкаться по лестнице, мои шаги эхом отдаются по металлу. Достигнув вершины, я смотрю на часы.

Два часа ночи.

Но на платформе никого нет.

Я хожу туда-сюда, чтобы убедиться, что в темных уголках не прячутся любопытные лихачи или изгои. Спуся две минуты до меня доносится грохот поезда, и я отчаянно ищу огонек света на его кабине. Не знал, что поезда ездят настолько поздно, – все электричество нужно выключать после полуночи, чтобы сохранять энергию. Может, Маркус попросил изгоев об услуге? Но с чего бы ему кататься на товарняке? Маркус Итон – мой отец – никогда бы стал подражать лихачам. Он бы скорее пошел по улице босиком. Фара головного вагона мигает лишь один раз, и поезд проносится мимо платформы. Он гудит и трясется, и только немного замедляет скорость. Я вижу, как какой-то худой и гибкий человек выпрыгивает из предпоследнего вагона. Это не Маркус, а женщина.

Я сжимаю листок бумаги в кулаке сильнее и сильнее, до боли в костяшках. Женщина шагает ко мне, и, когда она оказывается в нескольких футах от меня, мне удается ее разглядеть. Длинные кудрявые волосы. Выдающийся нос с горбинкой. Черные штаны Лихачества, серая рубашка Альтруизма, коричневые ботинки Товарищества. Худое и изнуренное лицо, покрытое морщинами. Но я знаю ее. Я никогда не смогу забыть лицо своей матери, Эвелин Итон.

– Тобиас, – шепчет она. Ее глаза широко раскрыты, как будто она удивлена не меньше, чем я, но это не так. Ей было известно, что я жив. А вот я помню урну со следами пальцев моего отца, которая стояла у него на полке. Я не забыл тот день, когда проснулся и обнаружил компанию бледных осунувшихся альтруистов у нас на кухне. До сих помню, как они уставились на меня, когда я вошел. А Маркус с наигранным сочувствием объяснил мне, что мама умерла посреди ночи из-за осложнений после выкидыша от чрезмерных физических нагрузок.

– А разве она была беременна? – крикнул я.

– Разумеется, сын, – ответил он и повернулся к альтруистам на кухне. – Я сам в шоке. Что все так кончилось.

Потом я молча сидел в гостиной с тарелкой, полной еды, в окружении шепчущихся людей из Альтруизма. У нас дома собрались все соседи, но никто из них не сказал ничего, что имело бы для меня значение.

– Ты… ты, конечно, очень волновался, – произносит мама. Я едва узнаю ее голос – он стал ниже, громче и грубее, чем тот, который я помню, и я понимаю, что долгие годы ее изменили. Я думаю, что нужно со всем разобраться, но мне слишком тяжело. И сейчас я почему-то вообще ничего не чувствую.

– Ты же умерла, – заявляю я сухо. – Какой я дурень. Глупо говорить такое матери, восставшей из мертвых. Странная ситуация.

– Да, – отвечает она, и мне кажется, что в ее глазах блестят слезы, но вокруг такая темнота, что я уже ни в чем не уверен. – Но я не умерла.

– Я вижу. – Слова, вырывающиеся из моего рта, звучат злобно и небрежно. – Ты хотя бы была беременна?

– Значит, так тебе сказали? Что-нибудь вроде того, что я умерла во время родов? – Она качает головой. – Нет, я не была беременна. Я планировала свой побег в течение месяцев – мне нужно было исчезнуть. Я думала, что Маркус все тебе объяснит, когда ты подрастешь.

Я испускаю глухой смешок, похожий, скорее, на кашель.

– Ты верила, что Маркус Итон признается мне, что его бросила жена?

– Ты его сын, – отвечает она, нахмурившись. – Он любит тебя.

И тут все напряжение, накопившееся за последний час – за последние несколько недель… нет, за последние несколько лет, нарастает изнутри, и я уже не могу его сдерживать. Я заливаюсь смехом, но он получается блеклым, механическим и пугает даже меня самого.

– У тебя есть право злиться за то, что тебе лгали, – продолжает Эвелин. – Я бы тоже злилась на твоем месте. Но, Тобиас, я была вынуждена уйти, и я знаю, что ты поймешь, почему…

Она тянется ко мне, но я хватаю ее за запястье и отталкиваю от себя.

– Не трогай меня.

– Хорошо-хорошо. – Она поднимает руки вверх и делает шаг назад. – Но ты поймешь. Ты должен…

– Я понимаю только то, что ты бросила меня одного в доме с маньяком-садистом, – отрезаю я.