Четыре крыла Земли

– Ага, а мы, значит, обязаны?! – возмутился перебежчик Махир, сидевший ровно напротив савейца и внешне похожий на него, так что плавящийся над костром воздух казался зеркалом, через которое один смотрится в другого. – А я, стало быть, виноват, что родился в их среде? Да я, может, всю жизнь чувствовал себя египтянином. Я люблю Египет! Как часто на рассвете я бежал на оросительный канал смотреть, как вьется утренний туман, через который пробиваются шеренги папируса, точно лучники, и толпы финиковых пальм, точно щитоносцы. Как любил разливы Нила... Вспомнить не могу без слез белых ибисов, которые рассыпаются по Египту за несколько дней до разлива – в народе говорят, что это обретают плоть наши молитвы Озирису и Изиде. А ощущение счастья во время торжественной церемонии, когда царь, осыпаемый розами, в праздничной одежде и с веткой в руке спускается в золотую барку, выплывает на середину великой реки, воздевает к небесам руки и возносит молитвы крокодилоголовому Собеку, от коего зависит, какое количество воды оросит сухие уста земли Кемета{Так жители Египта называли свою страну.}, и Птаху, который дал имена всем вещам на свете и тем самым сделал их сущими... И – вершина всего – величественная пора, когда поля уходят глубоко под воду, чтобы одеться в животворный черный ил. С детства играл я с египетскими мальчиками, лучше всех ребят с нашей улицы жонглировал мячами, стоя на плечах у приятеля, и запускал пальцами одновременно больше волчков из полированного камня, чем все они вместе взятые. А как я стрелял из лука! Когда я вырос, то участвовал в празднестве в Бубастисе. Плыли мы туда на барках, на нашей барке были и мужчины, и женщины, и многие мужчины всю дорогу играли на флейтах, а женщины – кто гремел трещотками, кто пел и хлопал в ладоши. Когда мы причаливали к какому-нибудь городу, одни женщины продолжали трещать в трещотки, другие вызывали женщин этого города и издевались над ними, третьи плясали, четвертые задирали подолы. И так – в каждом приречном городе. Зато когда мы в конце концов добрались до Бубастиса – сколько жертв там в храме было принесено! А виноградного вина сколько выпито! И еще... праздник в Саисе! После жертвоприношения мы расставили вокруг домов мелкие плошки, наполненные солью и маслом и с фитилями на поверхности. Эти светильники горели у нас всю ночь. А потом я участвовал в охоте на гиппопотамов – с гарпунами, копьями, веревками и сетями... Ах, Египет! Чудесные стояли времена! И какое мне дело было до моих древних предков, что четыреста лет назад в голодную пору нагрянули, дабы поживиться египетским богатством? Или до недавних предков, что всего поколение назад были презренными рабами. Ведь в нынешнюю эпоху многие израильтяне, и я в их числе, стали свободными и обрели самое священное на земле право – не быть израильтянином. Я чувствовал себя египтянином, и я был счастлив!

– Вот он! – раздался крик откуда-то из-за зарослей терновника, и к костру подлетел полуголый амалекитянин с кинжалом в руке, а за ним еще двое его собратьев с копьями.

Акки вскочил и оказался между амалекитянами и Махиром.

– Вы обезумели! – заорал он. – Неужели вы не видите, что этот израильтянин за нас!

– За нас – против нас... Не имеет значения! – взвизгнул амалекитянин с кинжалом. – Мы убиваем всех израильтян! Всех!

– Всех! – взревели двое других и, потрясая копьями, кинулись на несчастного. Этого уже не только Акки, но и остальные шхемцы не в силах были вынести. Их пригласили на эту войну, им предоставили право создать свой собственный отряд, а теперь к ним бесцеремонно врываются и пытаются убить присоединившегося к ним стрелка! И убить только за то, что родился от народа, исповедовавшего мерзкое, противочеловеческое учение, с которым, конечно, надо бороться, но от которого этот юноша и сам давно отрекся. Произошла потасовка, которая закончилась тем, что разъяренных, внезапно переставших понимать человеческую речь амалекитян толпа шхемцев обезоружила и скрутила. В бессилии они вращали раскаленными глазами и изрыгали проклятия. Нарушителей спокойствия уволокли обратно в стан Амалека. На лагерь широкими мазками легли синие синайские сумерки. Махир, успокоившись, вновь уселся напротив костра на козлиную шкуру, привезенную савейцем, и продолжил свой рассказ:

– Да, я был счастлив в Египте, а потом... А потом появились они!.. Он ненадолго замолчал, глядя на запад, туда, где за гребенкой гор лежал прекрасный щедрый многоцветный Египет.