Четыре крыла Земли

Но вернемся к Харбони. В первый раз Али Рахман увидел его в их лагере неделю назад. Тот слез с гнедого коня и прямым ходом направился в шатер к самому Шукейри. А уже через полчаса бедуины перешептывались о том, что он принес сообщение, будто в такое-то время ожидается караван из Яффы в Иерусалим. Причем сам он явился к шейху Шукейри с уже готовым планом захвата и ограбления этого каравана. И уничтожения. Да-да, пусть Аллах покарает, если это ложь!– по свидетельствам подслушивавших, Харбони спокойно так предлагал перебить всех переселенцев до одного, до последнего ребенка. Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Это все-таки слишком! К тому же, какая от такой резни выгода? Шейх Шукейри тотчас же перекроил его план и решил не только не убивать их, но и не отбирать у них ничего, и ни в коем случае не допускать насилия над женщинами. Но при этом запросить за них у рава Гиллеля, руководителя ашкеназской общины Иерусалима, бешеные деньги. Харбони рвал и метал, но ничего не в силах был сделать. Бедуины, которым абсолютно все равно было, кого обчищать, лишь удивлялись, откуда у этого по-чужому одетого мусульманина такая ненависть к евреям.

Однако шейх Шукейри сказал «Нет!», и Омар, скрипя зубами и скрепя сердце вынужден был смириться.

И вот теперь, воспользовавшись тем, что их с Керимом сморило на поздневесеннем солнышке, он зачем-то пошел к пленникам. Зачем?

Чем ближе к лагерю заложников подходил Али Рахман, тем тревожнее у него становилось на душе. Уж больно давила тишина, нависшая над ущельем. Казалось, и люди, и животные, и растения застыли в ожидании чего-то. Чего?

Когда Али Рахман выскочил на узенькую прогалинку, стало ясно – чего. Выстрела. Харбони сжимал в руках ружье, направляя его на растерянно стоящего напротив полноватого черноволосого паренька лет двадцати-двадцати пяти с черной бородкой, в черной круглой шапочке и в круглых очках. Тот, как зачарованный, смотрел прямо в дуло, прямо в черный зрачок, из которого должна была вырваться смерть. Смотрел и молчал. А Харбони говорил низким с хрипотцой голосом:

– ...И по дороге в ад не забудьте еще разок заглянуть в наш мир и передать всем вашим родным и присным и всей вашей еврейской братии, что всякий раз, как они запустят свои жадные лапы в нашу Палестину, мы будем их обрубать, и что первым таким окровавленным обрубком стала ваша неосторожная компания.

Али Рахман понял, что монолог заканчивается, что точка сейчас будет поставлена, причем с таким громом, который разнесется по всем окрестным ущельям. И когда вернется Шукейри и выяснит, что Али Рахман не уберег одного из пленников (одного ли? Этот сумасшедший на многих нацелился), а следовательно, не выполнил приказ, похоже, что по ущельям еще раз разнесется гром. Он быстро обвел глазами лица притихших евреев. Трусы! Не ринутся спасать товарища! Впрочем, что они могут сделать?

– Эй! – крикнул Али Рахман, срывая с плеча винтовку и направляя ее на Харбони. – Бросай оружие!

– У меня приказ шейха Шукейри, – отчеканилХарбони. – Эти евреи должны умереть.

Рав Йосеф, успевший немного поучиться арабскому в преддверии переезда в Землю Израиля, побледнел.

– Клянусь Аллахом, ты лжешь! –шепотом произнес Али Рахман. – Все твои слова – ложь на тараканьих ногах! Шейх свои приказы отдает Абеду, а Абед сообщает мне. Так скажи, с чего это вдруг Абед велел беречь жизнь пленников, если шейх желает их расстрелять. Лжец ты, лжец! О таких, как ты, сказано: «И умрут они, и Аллах не защитит их!» Бросай оружие – или я стреляю!

Не больше двух секунд боролся Харбони с искушением выстрелить то ли в еврея, то ли в Али Рахмана. В первом случае два выстрела – его и Али Рахмана – должны были прозвучать одновременно, а платить жизнью за торжество своих идей Харбони не был готов. Во втором случае, пока он перезаряжал бы свой «Шарп», у евреев было бы достаточно времени, чтобы кинуться врассыпную. А вот Шукейри за убийство своего верного бойца вряд ли поблагодарит наглого чужака. Скорее всего, дело кончится погоней, поимкой, а дальше... От одной мысли о том, что будет дальше, у Харбони все тело начало ныть.

– Ладно, – промолвил он, опуская ружье. – Не стреляй. И оружие у меня отбирать не надо. Я буду тихим. Как сказано в Коране, «они не услышат там ни суетных, ни греховных речей, а только слово «Мир! Мир!» И Абеда звать не надо. Я сам пойду к Абеду.

* * *

Харбони сидел, скрестив ноги, на коврике из верблюжьей шерсти и молча наблюдал за хлопотами Абеда. Растопив очаг верблюжьим кизяком, тот поджаривал зеленые кофейные зерна. Для этих целей использовался железный ковшик с длинной ручкой. Обжарив в нем зерна, хозяин охладил их и начал размалывать. При этом он не просто толок их в медной ступке, а демонстрировал свое мастерство, выстукивая ритмическую бедуинскую мелодию.

– Ты мелешь кофе с утра до ночи, – тихо произнес Харбони. Абед благодарно улыбнулся. Сказать такое бедуину – значило продемонстрировать ему свое величайшее уважение, подчеркивая щедрость и гостеприимство хозяина.