Четыре Любови

— Левушка, я накоротке, а то мне к родне еще надо и на пруд. — Он примостил костыль на кровать, подмышечная костыльная часть кувыркнулась и задела Любину коленку. Но Лев Ильич знал, что это ее не побеспокоит и уже не дернулся.

— Вот именно, — одобрительно оценил Левину реакцию Грек. — Так-то все оно ничего… — Он пересел поближе к хозяину. — Я вообще-то не собирался пока, если честно. Думал, пока не требуется. А там лучше Глотов заскочит, ближе к делу.

— К какому делу? — решил сразу уточнить Лева. Он уже привык, что просто так, без всякого смысла для будущего или вообще, эти Глотовы слова не вымолвят.

— Это он тебе пусть разъясняет — к какому. Как тогда…

— Как когда? — снова не понял Лев Ильич.

Грек заерзал на месте:

— Слушай, мне правда позарез еще на пруд надо. Уж к родне — в другой раз тогда получится, но на пруд — хоть режь. Я тебе свою часть отделю и погоню, лады?

— Глотов, послушайте. — Лева почувствовал, как раздражается, это было с ним впервые. — Что вы мне загадки свои загадываете? Пришли — говорите!

— Так я и говорю, — получив Левин нагоняй, по-деловому продолжил мысль визитер. — Бульдозер помнишь из окна?

— На «Аэропорте» или поселковый, на пруду?

— На пруду который. На «Аэропорте».

Лева понял. Понял и сразу вспомнил: розовое… сирень… фиолет… льдины вертикально… бульк… черная дыра… мокрый Грек… квартирные перемещения родственников… прыжки через ладожскую лужу…

— Помню бульдозер, ну и что?

— А то! Тебя тогда Глотов сильно предупредил, а я выходил на тот момент вниз. У меня там мормышка поставлена была, а кивок я с краю приладил, проверял. Ну рыбак я, рыбак! — Он схватил себя обеими руками за ворот рубахи, но не рванул, а просто потряс.

— Ну и что? — не понял Лева. — Про дыру ладожскую помню, что мокрый ты был — тоже помню, ну и что с того?

— Э-э-э-э, парень, — озадаченно протянул Грек. — Видать, тебя Глотов некрепко попугал… А сам ходит такой… гордый… образованный. Правда, здоровается всегда первый, тут я ничего на него не скажу. Ну, дело его, как хотите. Надо мне, правда надо. — Он почти умоляюще взглянул на Леву и потянулся рукой к костылю.

— А чего ты отделить-то мне хотел, часть какую-то? — спросил под завязку разговора Лев Ильич, понимая, что на этот раз разговор не заладился.

— А-а-а-а, это? — Он уже поднялся, но задержался. — У тебя сегодня гудело, где не надо, или не гудело?

Объяснять дважды не пришлось. Лев Ильич моментально сообразил направленность греческого инспектора. Он смутился и покраснел.

— Вот и все, Лев. Погнал я… — Грек повернулся к Леве спиной и растаял в воздухе…

Пару лет после освобождения Генрих перебивался случайными заработками вроде изготовления книжных обложек в неизвестных никому издательствах. Платили мало, но и качества не требовали. И то и другое было для Геньки вразрез с представлениями о жизни человека, заплатившего родине долг полной монетой. Несколько раз он мотался в Новомосковск, где начальник тюрьмы по старой отсидочной дружбе свел Геника с местным заказчиком. Тот владел кафе при рынке и двумя забегаловками у вокзала. Кафе Генька оформил, а от вокзальных точек отказался — представил себе этап и стало невообразимо противно. Прежние связи к моменту выхода его на свободу прервались почти целиком — поменялись люди, да и компьютерная молодежь оккупировала творческие точки, не умея совершенно рисовать, но зато отлично набив руку на типовых приемах графического дизайна. Один раз Льву Ильичу удалось воткнуть Геньку художником на картину к приятелю-режиссеру. Но деньги быстро закончились, фильм закрыли и группу распустили.

Тем временем строительство за забором у Казарновских приближалось к стадии внутренней отделки. Маленькая позвонила отцу и сказала:

— Пап, меня тут сосед наш по Валентиновке, Толя Глотов передать просил. У него предложение есть для художника. Дизайн интерьера новой дачи. От и до. Обещал хороший гонорар. Пойдешь?

— Пусть позвонит мне, — поразмышляв, ответил Геник. — Я должен подумать.

К тому времени Люба Маленькая поступила в Театральное училище им. Щукина с первого захода и к разгару строительства заканчивала первый курс.

— Ты представить себе не можешь, Лев, — сразу после вступительных экзаменов рассказывала она отчиму, положив ему руку на плечо. — Какие же туда кретины поступали, кого только я там ни насмотрелась. Из Калмыкии один был, толстый, с прыщами на лбу, глазки как щелочки, заплыли совсем. По-русски ни бум-бум почти. Что ты думаешь? Приняли! — Она закатила глаза. — Его отец с замдиректора договорился, есть там грек один, Мистакиди, он устраивает, если надо. — Лев Ильич вздрогнул, просто так, беспричинно. — Так вот он через калмыцкое представительство спонсорство для училища организовал якобы, а все знают — деньги его собственные. Он миллионер там, а живут в степи, чуть ли не в юрте, а рядом с юртой джип стоит. Он вроде того, что кумыс консервирует и в Грецию отправляет на экспорт. А сына в артисты…

— Славный тебе жених, — усмехнулся Лева. — Будешь по степному уложению жить, пить кумыс и гонять по степи на джипе.