Четыре Любови

- С любовью... - тихо и отчетливо произнес Глотов. - С любовью внутри себя. А она ведь очень разная бывает. И все они тоже разные получаются, любови.

Лёва вздрогнул и медленно развернулся к греку лицом. Перед ним сидел тот же самый гость, тот же Глотов, но... уже другой. Лёва знал это точно. Он тоже был небрит, без одного башмака, не окончательно еще просохший и, вероятно, тоже - от ладожской воды из пруда, стерегущего аэропортовских писателей от пожара, но лицо... Глаза его смотрели на Льва Ильича внимательно и строго.

- Вспомните, Лев Ильич, - обратился он к Лёве так, как не обращался никогда до того, - как в греческом языке обозначается слово "любовь"?

- Любовь? - растерянно переспросил Лёва. - По-гречески? - он пожал плечами. - Ну там несколько есть вариантов, точно не припомню. Это зависит от рода отношений между людьми, от свойств и сил природных и обретаемых, вроде бы...

Глотов улыбнулся:

- А конкретно?

- Ну что-то там такое... Филия, я помню, и еще чего-то... А зачем вам?

- Это не мне нужно, Лев Ильич, это вам теперь необходимо помнить постоянно. Ваши многочисленные любови и Любови требуют точного местоположения в пространстве и чувстве. Иначе... - он замялся, - могут возникнуть некоторые неудобства с домочадцами... Даже осложнения... - он снова пожевал губами, подбирая нужное слово. - Мой коллега пытался вам объяснить, но, к сожалению... м-м-м... не очень ловко.

Лёва потерял последние признаки агрессии и опустился на пол рядом с батареей.

- Вы хотите сказать... - неуверенно произнес он.

- Ну хорошо, я постараюсь вам напомнить, что я имею в виду, - мягко улыбнулся Глотов и посмотрел умными спокойными глазами на Льва Ильича. Филия! Вы совершенно верно обозначили эту любовь - любовь с оттенком дружбы. Вы это вряд ли помните, но это именно она. Что осталось? А вот что - сторге. Любовь с оттенком нежности, - он повторил еще раз, явно наслаждаясь звучанием греческого слова. - Сто-о-о-рге! Идем дальше: агапе! Любовь - жертвенность. Жертвенная любовь! Понятно, о чем речь, надеюсь... - Лев Ильич слушал как завороженный. И действительно, этот Глотов, именно этот, последний из навещавших его греков, гипнотизировал его совершенно. Он говорил сейчас самые простые вещи, понятные любому первокурснику классического отделения филфака МГУ, каким когда-то был и Лев Ильич Казарновский-Дурново. Но тогда это почему-то пролетело мимо Лёвиных ушей, не коснувшись ни сердца его, ни мозгов, не задев любой другой плоти молодого студенческого организма и не оставив никакой памяти об этом нигде больше...

- И наконец, - продолжал Глотов, - эрос! Любовь - страсть! Э-рос! Последнее из основных! - он и сам перевел дух. - Во всем этом, Лев Ильич, следует серьезно разобраться, очень серьезно. В вашем доме многое перемешано и потому - напутано. То ли Любовей в переизбытке, то ли - любовей в недостатке.

- Страсть... - с закрытыми глазами повторил Лёва последнее определение любви и вышел из глотовского анабиоза. Он открыл глаза и снова увидел перед собой гостя. Сон, на который он тайно рассчитывал, пригревшись в батарейном тепле, к сожалению, не подтвердился.

- Слышь, Лёвушка, - Глотов глубоко и сочно зевнул и протянул к Лёве руку. - Ты мне ботинок-то мой подкинь сюда, а то я не дотянусь. Пора мне. Еще бульдозер вытоплять надо обратно, а там найди еще кого пойди, сам знаешь, какой у вас тут народ несердечный, у писателей. Пропадать будешь - оборесся, он натянул башмак на ногу. - У нас на рыбном хозяйстве все не так было. Там, с мореходки начиная, все на дружбе стоит, на взаимности. А ту-у-у-т, - он осмотрелся по сторонам, и было неясно, какие окрестности имеются в виду: конкретной квартиры или писательские вообще, - тут и я, бывает, путаюсь, грек оценивающе взглянул на обутую непротезную ногу. - Шнурки не завязываю, мне теперь недолго уж, - он вопросительно кивнул в сторону коридора. - Этих тревожить тоже не буду, здесь выйду, лады?

- Лады, грек, - серьезно ответил Лев Ильич. - Выходи где тебе удобней. И спасибо, что заскочил.

- Да чего там... - ответил грек и растворился в воздухе гостиной.

Лев Ильич встал с пола, подошел к окну и посмотрел во двор. Все там было как всегда: ни ладожского пруда с бульдозером, ни зимней дороги на станцию поперек двора, ни следов кого-либо из греков-Глотовых. В спальне его находилась мать, - так все еще ему казалось, - и поэтому он туда не пошел, а лег в гостиной на диване, поджав под себя ноги, и провалился в сон...