Четыре Любови

- Слишком Люб много получается в одном месте, - недовольно отчитывала она сына. - Любовей этих... - эта твоя... с дочерью чужой - две... И та Любаша, которая была, первая твоя, размазня, - считай, трех перебрал. И никакого толку от них от всех. Что им тут всем, медом намазано?

- Ты, мам, себя еще не посчитала, - улыбнулся Лёва. - Всего четыре получается. Вернее, четыре с минусом.

- Это ты меня в минусы назначил? - мать не была настроена на шутку. - Ты меня вообще с ними не складывай. Я от них всегда отдельно буду, понятно? Я Дурново! Любовь Львовна! Я тебе - мать!

- Нет, мам, минус - это Любаша. - Лёва обычно не позволял себе быть втянутым в мамины скандалы. - Но я хочу ее с Любой познакомить, чтоб восстановить комплект. А потом мы ее замуж еще пристроим. За Геника.

- Это что еще за Геник? - с неподдельным интересом Любовь Львовна уставилась на сына. - Это фамилия или имя такое идиотское?

- Это хороший человек, мам. То пьющий, то нет. Но талантливый. Любин муж бывший, художник. При Любашкиной глупости и жертвенности - то, что им обоим нужно. Она его еще и спиртом из кабинета химии снабжать будет. За школьный счет.

- Идиотизм какой-то! - злобно отреагировала мать. - Еще чего не хватало! Просто идиотизм натуральный! Любашу - за алкоголика! Никакая она не глупая, просто... - она бешено повертела глазными яблоками в поисках подходящего обозначения бывшей невестки. - Просто какая-то разобранная была, как тургеневская барышня.

- Тогда почему же не заладилось у вас? - спросил Лёва. - С первого дня не заладилось. Может, и у нас тогда бы брак не развалился.

- Потому что никто в семье Дурново пробирки мыть не должен, - гордо подняв голову, ответила Любовь Львовна. - Даже в собственном институте.

Лёва вздохнул:

- Она, мам, сейчас не пробирки моет, а химию преподает в школе. И не замужем.

- Ну вот и пусть преподает, - оборвала дискуссию мать, - а не за алкоголика замуж собирается.

Почему такое предложение сына с ее точки зрения выглядело идиотизмом, она объяснить, наверное, не смогла бы. Да и потребности никогда в этом не имела. Просто импульсы, моментально зарождавшиеся в неравнодушном материнском организме, распространялись, судя по всему, со скоростью, значительно опережающей самую стремительную скорость на свете - скорость мысли.

Жизнь в одном пространстве с молодыми, тем не менее, началась на редкость непредсказуемо: тихо и мирно. Девочку свекровь игнорировала, а Люба, к ее великому огорчению, никак не давала ей повода для жизненно необходимых пульсаций, бравших начало в височных долях головы.

"Расчетливая... - подумала она как-то про невестку не без доли уважения, и, машинально прибавив к ней для парности Маленькую Любу, передумала мысль, внеся нужное уточнение: - К наследству подбираются. Нужно переложить камни подальше..."

Если бы тогда, за пять минут до рождения дочери, кто-нибудь спросил двадцатипятилетнюю Любу, недавнюю выпускницу истфака МГУ, молодого искусствоведа, почему она, несмотря на последнюю, самую мучительную родовую схватку, решила в столь неответственный для такого дела момент назвать своего ребенка Любой, она вряд ли смогла бы вразумительно ответить. Имя, в точности повторяющее ее собственное, просто возникло само собой, вывернувшись откуда-то изнутри, из-под ложечки, прижимавшей его до поры до времени там, в неясном и тревожном пространстве между животом и головой.

Девочка получилась маленькой, меньше, как ей показалось, чем того требовала будущая жизнь, но в то же время - очень славной, с миниатюрными пальчиками на руках и ногах, пухлой складчатой попкой и неожиданно длинными черными волосами на маленькой кричащей головке.

- Есть! - радостно выкрикнул молодой врач-акушер после того как снова нажал локтем на верх Любиного живота. Показалась головка, и стало ясно, что кесарить теперь не придется. Он принял на руки первенца, благополучно завершившего выход в человечество, и с восторгом неопытного специалиста, неожиданно для себя самого сделавшего работу хорошо, поднес ребенка совсем близко к ней: - Девочка у вас, мамочка!

Настолько близко поднес, что лица Любочкиного Люба рассмотреть хорошо не смогла, но зато успела почувствовать, как остатки боли в момент откатили, отхлынули, как внутри у нее стало просторно и непривычно пусто, не там, где ныло и тревожило, а ниже, за брюшиной, в самой сердцевине прошлой боли. В том месте же, где была подложечка, где Любочка придумалась и получилась - сначала сама, а потом уже и это имя - стало, наоборот, тепло и нежно, будто кто-то разминал и поглаживал, не объясняя, для чего это делается. Любочка тем временем растянула рот в широкой безмолвной улыбке и снова прорезалась таким криком, что у Любы на миг остановилось сердце, и она в страхе посмотрела на врача. Тот подмигнул молодой матери и весело отреагировал:

- Ишь раздухарилась! Имечко хочет. Как звать-то тебя будут, марципанчик? он вопросительно посмотрел на Любу.

- Люба она, - с тихой радостью произнесла молодая мать, - Любочкой будет, как я ... Только Маленькой...