Четыре пера (ЛП)

— Они посланы заслуженно? — спросила Этни.

— Да, — ответил Гарри Фивершем.

Он не думал юлить или отрицать. Он знал только, что ожидаемый столько лет кошмар наконец случился. Все узнали, что он трус. Слово, которое так долго огненными буквами горело в его мыслях, теперь может прочесть каждый. Он стоял, как когда-то стоял перед портретами своих предков, безмолвно принимая осуждение. Но девушка это отрицала, все еще стоя на коленях на полу.

— Я не верю, — сказала она. — Ты не смог бы смотреть мне в глаза, будь это правдой.

— Но это правда.

— Три белых перышка, — медленно произнесла она, а потом добавила с дрожью в голосе: — Сегодня днем мы гуляли под вязами у реки Леннон — ты помнишь, Гарри? — только ты и я. А потом прислали три белых перышка, и мир рухнул.

— О нет! — воскликнул Гарри, и его голос дрогнул. До этого он говорил решительно и с той же решительностью в глазах. Но последние ее слова, картина, которую они вызвали в его памяти, эмоциональная простая манера говорить задели его за живое. Но Этни, похоже, не уловила его мольбу. Она слушала, повернувшись лицом к танцевальному залу. Разговоры и смех становились громче и ближе. Она поняла, что музыка прекратилась, быстро встала, сжав перья в руке, и открыла дверь. Это была дверь ее гостиной.

— Пойдем, — сказала она.

Гарри последовал за ней в комнату, и она закрыла дверь, чтобы приглушить шум.

— Теперь ты расскажешь, почему тебе послали перья?

Она молча стояла перед ним с бледным лицом, но Фивершем не мог уловить в его выражении никаких чувств, кроме желания и намерения узнать правду. Она говорила все также спокойно. Он ответил, как ответил прежде, прямо и по делу, без всякой попытки увильнуть.

— Пришла телеграмма. Ее послал Каслтон. Она пришла, когда капитан Тренч и мистер Уиллоби ужинали со мной. В ней сообщалось, что моему полку приказано отправиться на войну в Египет. Каслтон обедал с осведомленным человеком, и я не усомнился в правдивости его сообщения. Он просил меня рассказать Тренчу. Я не рассказал. Я обдумывал это, глядя на телеграмму. Каслтон уезжал той ночью в Шотландию и прямо из Шотландии присоединился бы к полку. Поэтому в ближайшее время он не увидит Тренча, по меньшей мере несколько недель, а к тому времени о телеграмме очень вероятно забудут или перепутают дату. Я не сказал Тренчу. Я сжег телеграмму и той ночью подал в отставку. Но так или иначе Тренч узнал. Дюрранс тоже был на том ужине, боже правый, Дюрранс! — внезапно вспыхнул он. — Скорее всего, он знает, как и остальные.

Для него стало ужасным и странным откровением, что его друг Дюрранс, как он прекрасно знал, всегда его превозносил, по всей вероятности посчитал его достойным презрения. Но тут заговорила Этни. В конце концов, какая разница, знает ли Дюрранс, знает ли любой человек от Южного полюса до Северного, если знает Этни?

— И это все? — спросила она.

— Этого вполне достаточно.

— Я думаю, нет, — ответила она и продолжила, немного понизив голос: — Мы договорились, не так ли, что между нами не должно возникать никаких глупых недоразумений? Мы должны быть откровенными и выслушивать откровения друг друга без обид. Так будь откровенным со мной! Пожалуйста! — умоляла она. — Думаю, я вправе этого потребовать. Во всяком случае, я прошу об этом, и никогда и ни о чем больше не стану просить за всю оставшуюся жизнь.

Последовало своего рода объяснение его действиям, как помнил Гарри Фивершем; но совершенно бесполезное, учитывая ужасающие последствия. Этни разжала руки; три пера лежали на столе перед его глазами. Это невозможно объяснить; он носил ярлык «труса» как клеймо на лбу; он никогда не заставит ее понять. Однако она желала объяснения и имела право на него; она с великодушием расспрашивала, с великодушием, не очень распространенным среди женщин. Тогда Фивершем собрался с духом и объяснился.

— Всю свою жизнь я боялся, что однажды струшу, и также всю жизнь, с самого начала я знал, что мне суждено служить в армии. Я никому не рассказывал о своем страхе, на свете не было никого, кому бы я мог довериться. Мать умерла, а отец... — он прервался и глубоко вздохнул. Мысленно он видел отца, одинокого человека с железным характером, в этот самый момент сидящего на террасе в любимом кресле матери, и смотрящего на залитые лунным светом поля. Он представлял себе его мечты о почестях и отличиях, достойных Фивершемов, которые Гарри должен немедленно получить в ходе египетской кампании. Безусловно, суровое сердце старика не выдержит такого удара. Фивершем начал понимать, сколько горя принесет содеянное. Он уронил голову на руки и застонал.