Четыре письма о любви

– Господи Иисусе! – Он скорее смеялся, чем выражал недовольство. – Куда-нибудь?!. Ну и ну! – Он слегка покачал головой, и Исабель взглянула на него внимательнее. – Куда вы все-таки едете? Скажите, и я вас отвезу.

Она не знала, куда едет, но почему-то ей вдруг захотелось назвать самое отдаленное место.

– Вы меня не бойтесь, – сказал он и снова хихикнул, словно эта мысль позабавила его самого. – Или, может, вы просто вышли прогуляться, а?.. – добавил он и расхохотался, стуча ладонями по рулевому колесу. Потом он повернулся к ней, улыбаясь неуверенной мальчишеской улыбкой – повернулся, да так и утонул в этих невероятных, невозможных, бесконечно прекрасных глазах, которые сначала улыбнулись в ответ, а потом тоже начали смеяться.

Так началась их общая история.

3

Он сказал, что его зовут Падер О’Люинг и что его мать управляет текстильной лавкой по продаже твида и шерсти, которая находится на Торговой улице и которую тридцать лет назад основал его отец. Прионсис О’Люинг был известным в Голуэе музыкантом – он играл на жестяной флейте. Лавка понадобилась ему для того, чтобы без помех заниматься любимым делом, поэтому на протяжении нескольких лет, пока росли трое его сыновей и три дочери, он торговал шерстью в ветхом деревянном строении, служившем также приютом для множества странствующих музыкантов. Задняя дверь лавки открывалась на ту же улицу, куда выходила боковая дверь паба Блейка, поэтому, пока Падер учился в школе, ему не раз доводилось видеть этих самых музыкантов, которые храпели на прилавке или прямо на деревянном полу, завернувшись в огромные рулоны твида и других тканей.

Жена Прионсиса Мойра Мор, или Большая Мэри, была столь же одаренной музыкантшей, как и ее супруг, поэтому до самой его смерти (он свалился с лестницы и размозжил полную виски и музыки голову о прилавок красного дерева) она частенько играла с ним на вечерних seisiuns [8], прижимая к плечу скрипку своими многочисленными подбородками и держа под рукой пинту крепкого стаута [9]. После похорон мужа ее богатырское здоровье, однако, пошатнулось: Мойра Мор скисла, как молоко, совершенно забросив музыку. Две ее дочери уехали в Англию и работали нянями, третья вышла замуж и жила в Мейо. Ни одна из них не пожелала возвращаться к матери, и Мойра топила горе в водке. Стаканами поглощая горькую, как ее обида, влагу, она не замечала, как понемногу превращается в чудовище.

По какому-то странному совпадению этот процесс имел отношение не столько к наличию выбора, сколько к его отсутствию: магазин тканей достался Падеру – среднему сыну Мойры, а он понятия не имел, что с ним делать. Сейчас ему было двадцать пять, и, пока не умер его отец, Падер старательно уклонялся от необходимости самому зарабатывать на жизнь. Жил он дома, в комнатах над лавкой, поэтому время от времени ему все же приходилось погрузить ящик или два или переложить с места на место несколько тюков ткани. За этот необременительный труд он получал неплохую зарплату – правда, только тогда, когда ему удавалось незаметно запустить руку в кассу магазина.

Единственным, что его интересовало, были три борзые собаки, которые принадлежали еще его отцу. Каждый будний день Падер устраивал им длительную прогулку. Сухие, поджарые, с длинными мордами и длинными конечностями, они сидели на заднем сиденье его автомобиля, с интересом глядя в лобовое стекло на движущийся по улицам поток машин. Обычно Падер вез их по Утерардскому шоссе к известному ему месту, расположенному милях в двадцати к северу от Голуэя. Там он останавливался и выпускал собак. Намотав на руку кожаные поводки, Падер сходил с шоссе и вел их по старой коровьей тропе, на которую случайно наткнулся несколько лет назад. Тропа описывала неправильный круг длиной около семи миль и возвращала его обратно к машине. Место было безлюдным и очень живописным: зеленые или светло-коричневые поля были усыпаны серыми каменными глыбами причудливых форм, а сама заболоченная равнина тянулась, казалось, бесконечно, понемногу тая в туманной дымке над морем.