Четыре письма о любви

Вскоре автобус остановился на конечной у набережной, я сошел и оказался в бурлящем котле звуков и красок, в который Дублин превращается каждое лето. С небес светило яркое солнце, которое время от времени закрывали легкие летучие облака, и тогда по реке плыли зеленые тени. Сердце мое билось так часто, что, казалось, готово было выскочить из груди. Что, если папа каким-то образом сумел опередить меня и уже сидит в поезде, глядя на убегающую назад платформу? Не в силах вынести этой пытки неизвестностью, я сошел с запруженного людьми тротуара на проезжую часть и побежал.

Поезд отходил в десять минут десятого. Я занял место в последнем вагоне на дальней от платформы стороне и смотрел, как опаздывающие пассажиры неуклюже спешат мимо окон, размахивая на ходу пластиковыми пакетами, сумками и небольшими чемоданчиками. Часы показывали время отправления, но папы все не было. Потом я услышал объявление по станции – поезд действительно следовал в Эннис через Нену с пересадкой в Лимерике. И тут же загремели закрывающиеся двери, ударил колокол, прозвучал свисток, и кондуктор в тамбуре сказал что-то смешное оставшемуся на платформе дежурному. Состав трижды дернулся, лязгнул сцепкой, зашипел тормозами и наконец тронулся с места, понемногу набирая ход. За окном промелькнул конец платформы; мы выехали со станции и под ритмичный перестук колес помчались по плоской равнине.

Я никогда не видел этой части страны. Поезд шел мимо стоявших у самого полотна ветхих, старых домишек с крошечными садиками, в которых сушилось на веревках белье. Казалось, здесь все было пропитано железной дорогой – гарью, пылью и шумом поездов, с регулярностью часового механизма проносившихся по рельсам и в дневные часы, и ночью. Дети здесь не обращали внимания на грохочущие вагоны и не махали им вслед. Чуть дальше от полотна виднелись недавно возведенные пригородные кварталы, которые не были ни городом, ни деревней: просто бесконечные ряды одиночных, сдвоенных и сблокированных белых домов. Прошло около получаса, прежде чем они остались позади, но наконец преобладавший серый цвет пейзажа сменился зеленым, а сразу за железнодорожной насыпью, густо заросшей терновником, раскинулись прорезанные каналами поля Килдэра и Лииша [10]. Вдоль вагонов прошел кондуктор: привычно покачиваясь вместе с вагоном, он останавливался, чтобы пробить специальными щипчиками дырки в билетах, а заодно велел испанским студентам убрать ноги с сидений. «Вагон для некурящих. Для некурящих!» – снова и снова повторял он, пробираясь сквозь повисшие в воздухе облака дыма, и стучал мякотью ладони в закопченные форточки, впуская в вагон еще немного шума и ветра, в который вплетались запахи жимолости и сухой травы. Все это было для меня внове – как и сидевшая со мной рядом миниатюрная женщина в громоздком пальто, которая, вцепившись в лежавшую у нее на коленях сумочку, клевала носом в такт грохоту колес. Время от времени ей, вероятно, снилось, будто какие-то воры тянут сумочку у нее из рук; тогда она вскидывала голову и негромко вскрикивала, но, опустив взгляд и убедившись, что ее имущество в полной безопасности, начинала задремывать снова, словно желая быть ограбленной во сне. Мне она не сказала ни слова.

Сам я был слишком взбудоражен, чтобы спать. Я боялся, что папы нет в поезде, и в то же время боялся, что он здесь. Что мне делать в том или в другом случае, я не представлял, и в конце концов мне пришло в голову, что все как-нибудь разрешится само собой. В крайнем случае, думал я, сработает магия самой поездки – ее новизна, простодушная наивность, с которой я отправился в путь, мое желание начать жизнь заново и все такое прочее. И, откинувшись на спинку сиденья, я снова стал смотреть в окно. Поезд пересекал уже центральные районы страны – безграничные зеленые равнины чередовались с отлогими холмами, а на горизонте вставали горы, вершины которых были окрашены в голубое под цвет небес. Коровы на лугах были неподвижны, словно неотъемлемая и неизменная часть пейзажа. Ощущение пространства, его необъятность и прозрачность притягивали меня к себе – мне хотелось пробежаться по летней траве, присесть или даже прилечь, ощущая ее едва уловимый свежий аромат.

Чем дальше на запад мчался поезд, тем более уединенным, первозданным казался ландшафт за окном и тем выше – небо. Колесный ритм усыплял, гипнотизировал; какое-то время спустя мелькающие за окнами картины безмятежности и покоя превратились в одну бесконечную, плавно разворачивающуюся перед моим взором гигантскую панораму, и я подумал, что в десяти вагонах от меня, в голове поезда, на нее неотрывно глядит и мой отец.

Два часа пролетели будто во сне. В Лимерике нужно было пересаживаться. «Пересадка, пересадка!» – гудел кондуктор, шагая сквозь табачный дым и привычным толчком ладони открывая пару окон, которые закрыли два замерзших священника.