Четыре письма о любви

За три года Исабель ко многому привыкла, со многим смирилась. Любовь, как она обнаружила, мало чем отличалась от других чувств – как и все остальное, она была всего лишь привычкой сердца. Достаточно было поддаться ей один раз, чтобы потом день за днем следовать привычному пути, все больше и больше углубляя неизменную колею эмоций. Каждое утро Исабель просыпалась в своей съемной квартирке и шла в лавку, где ее ждали короткие объятия и небрежный поцелуй на бегу, которого Падер удостаивал ее за секунду до того, как выскользнуть за дверь. Таким был привычный ритуал их любви. И именно этого она заслуживала. Подобную рутину сформировали чувства, которые они испытывали друг к другу в течение дня: холодноватые утра, сменявшиеся вечерними или ночными приступами плотской страсти, которые сначала сводили их вместе, словно двух малознакомых людей, а потом, несколько часов спустя, оставляли на заднем сиденье машины, где они пытались надышаться друг другом в бледнеющем свете предутренней луны.

Жили они по-прежнему раздельно – Падер не хотел, чтобы она переезжала к нему. Исабель видела, как чувство вины перед умершей матерью захлестывает его с головой, покрывает кожу, словно толстый слой масла или жира. В течение первого месяца после смерти Мойры Падер был вне себя от бешенства. Он винил мать в том, что она умерла, ибо ему казалось, будто она сделала это нарочно, пытаясь в последнем отчаянном усилии навязать ему свою волю – пытаясь вытеснить Исабель из его сердца и занять ее место. На поминках Падер выпил одиннадцать кружек стаута, семь бокалов «Джеймсона» [17] и две порции водки и даже привел из паба в лавку группу исполнявших джигу танцоров, но тут его начало жестоко тошнить, после чего он упал и заснул прямо на полу.

Утром Исабель нашла его и обмыла ему лицо. Падер казался ей похожим на раненую птицу со сломанным крылом, которую она надеялась вылечить и снова научить летать. Кроме того, Исабель казалось, что теперь, когда его матери больше не было рядом, они смогут наконец без помех купаться в облаках безмятежного счастья. И действительно, в первую неделю после похорон Падер выглядел намного более веселым и довольным, чем прежде. Прежде чем уйти утром из лавки, он крепко сжимал ее руку в своей, а вечером, когда июньское небо накрывало город густо-синим бархатным пологом, несколько раз водил Исабель на танцы.

Но потом, ближе к середине лета, его подспудное чувство вины стало все чаще прорываться на поверхность. Если по утрам Исабель задавала ему какой-то вопрос, в ответ он просто орал на нее. Однажды она сказала, что он к ней несправедлив, и Падер наотмашь ударил ее ладонью по щеке.

Алая вспышка боли от удара плавала у нее перед глазами на протяжении всего дня. Сидя за прилавком, Исабель беззвучно плакала и машинально потирала кончиками пальцев горящую огнем щеку, пытаясь отыскать в себе ненависть. Увы, она не могла возненавидеть его по-настоящему; ее гнев всегда остывал слишком быстро, и за последующие шесть часов полной тишины и одиночества, в течение которых Исабель металась туда и сюда в ловушке любви, она сумела понять только одно – что понять происходящее невозможно. Она сама сунула голову в капкан и теперь не могла из него выбраться. Для нее, школьницы, было безрассудством пытаться найти лазейку в жизнь Падера, но еще бо́льшим безрассудством было бы не попробовать освободиться. «Я должна остаться с ним», – твердила себе Исабель, однако уже через минуту твердо решала бросить его. В какой-то момент она шагнула к двери и, повернув висевшую на ней выгоревшую картонку надписью «ЗАКРЫТО» наружу, некоторое время разглядывала ее с мрачным торжеством, но это чувство оказалось очень непродолжительным, потому что она знала, что в лавку все равно никто никогда не заходит. Обернувшись на десятки рулонов желтовато-коричневой и коричневато-серой материи, Исабель вдруг почувствовала, как они душат, давят ее своим весом. Сначала она хотела сбросить на пол только один, чтобы хоть на чем-то выместить свой гнев, но стащила вниз штук пять или шесть, раскатала толстую ткань сначала по прилавку, а потом и по всему залу и столкнула на пол кассовый аппарат, который рухнул, жалобно звеня мелочью и дребезжа сломанным звонком. Но и это не принесло ей облегчения – никакого удовлетворения Исабель не почувствовала. Она перевернула всю лавку вверх дном, однако устроенный ею беспорядок по-прежнему не мог сравниться с царившими в ее сердце смятением и хаосом. Этого было недостаточно, и, схватив с крючка куртку, она выскочила на улицу. Что бы еще сделать? Что еще придумать, чтобы Падера проняло как следует? Как разрушить ту ужасную тюрьму, которую выстроило для нее собственное сердце?.. Пожалуй, только теперь она поняла со всей отчетливостью: Падер – не тот человек, который ей нужен. Он никогда не был таким, каким она его себе воображала, и не обладал ни одним из тех качеств, которыми она наделяла его в своих мечтах. Он… Он…