Четыре с лишним года. Военный дневник

Полковник в штатском пришёл к моему отцу в гостинице.

– Никаких оперативных данных об этой Мирославе у нас нет. Семьи нет, детей нет, родителей нет. Работает на телецентре. Что ей от тебя надо – непонятно. Если бы она была завербована во время войны, мы бы знали. У тебя – два дня. А ещё капитан с погонами сидит в «уазике» перед гостиницей и никаких документов. Что получится – то и получится. Понял?

– Что-то с трудом, товарищ полковник, – промямлил отец.

– Думай! В лучшем случае: тебя ждёт работа в полпредстве, а в худшем… вспомнишь молодость. А если ничего не придумаешь по пути, можешь жить дальше так, как будет тебе легче. А придумаешь – зачем тебя сюда выдернули, нам всем будет легче. И думай, ты – не дурак. Иначе инструкций бы надавали.

Прага летом: липы в цвету, утки на Влтаве любовью занимаются. Дребезг трамваев, цокот подкованных лошадиных копыт, во всех пивных мужики сидят, о политике только и разговаривают.

А какая она сейчас, Мирослава? Замужем или нет? Ему за пятьдесят, ей – за тридцать? А зачем позвала? Вербовать?

– Капитан, тебя как по батюшке?

– Николаич.

– Николаич, как я понял – ты служил здесь, и тебя неплохо понимают. Хотя сегодня нас здесь никого не хотят понимать. Придумай, устрой сам всё как надо, я ведь не по этой части. Мирослава после войны работала по вывозу пленных еврейских учёных в США. Да ты же в курсе, наверное. Ну, иди, за меня не волнуйся – я буду сидеть здесь, ждать и пить пиво.

* * *

Николаич вернулся через час, молча сел за столик и заказал пива.

– Ну, и что?

– Мирослава ждёт тебя. Повыше запруды у Карлова моста есть озерко. Она будет там одна, кататься на лодочке.

Отец волновался: сколько за войну было этих вдов, молодок, немок, девок, просто вешались от сухоты, а эта – девочка с влюблёнными глазами, велосипедистка, горнолыжница. Смелая – евреев выдирала из газовых камер зубами, американскому полковнику пощёчину дала. Вот такая девочка.

Перед расставанием Мирослава вдруг сказала моему отцу: – Подари мне ребёночка. На память о себе.

* * *

Двадцать лет прошло, больше. Он пятидесятилетний мужик, стоял перед ней как несмышлёныш. Мирослава – красивая здоровенная баба, чувствуется, что влюблённая в него по уши до сих пор. Они стояли, раскачивая узенькую шлюпку. Обнимались, плакали и смеялись.

– У тебя кто есть?

– Есть. Жена и сын. А у тебя?

– Не-а. Служба. Алёша, я – однолюбка. Помнишь, о чём я тогда тебя просила?

– Ну, не мог же я вот так…Тебе шестнадцать было, а я боевой советский офицер.

– А теперь, если попрошу, сможешь? Ты уже не офицер, да и у меня года поджимают – последний срок. Хочу девочку родить, назову Тася, как звали ту, которой ты всё письма отсылал. Ох, сколько ты ей их написал!

Пожалуюсь русскому

«В Катовицах (Польша) – эшелон с французами, они едут домой через Одессу, сколько смеха, сколько веселья; француженки, накрашенные и красивые…»

(Из письма отца 5.03.45)

Почти полтора дня я потратил на то, чтобы подобрать себе жильё в Латинском квартале. Я уже привык к этому району, к его небольшим улочкам с домашними кафе, неряшливо одетым его жителям, рыбному рынку на улице Паскаля. И вообще…

Я составил по старому разговорнику, который у меня был с собой, одну единственную фразу, выучив её наизусть. «Же шерше ун шамбр пур муа». Я специально её сейчас написал по-русски. Потому что произносил её так по-русски, что с первого раза меня даже не понимали в тех маленьких частных гостиницах и пансионах, куда я заходил. В конце концов мне удалось снять крохотный номер в плохоньком отельчике.

Комната – метров восемь, без душа и туалета, даже стула не было, только кровать, раковина и маленькая тумбочка. Общее место – в конце коридора. Когда я раскрыл своё единственное окно, то обнаружил перед собой на расстоянии четырёх метров глухую кирпичную стену – больше ничего нельзя было разглядеть из него. Колодец.