Четыре шага (Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина) - 1)

Велихов покрутил заводную ручку, и через минуту грузовик уже трясся по дороге к переправе.

А еще через полчаса маленькая моторка, таща за собой на буксире рыбачью лодку, в которой сидели Пантелеев, Лопатин и Велихов, плыла через Сиваш.

- Товарищ начальник, если еще раз приедете, я вас буду возить, хорошо? - крикнула с берега Паша Горобец.

Вдали смутно голубело пятнышко ее платья.

- Хорошо! - сложив руки рупором, крикнул Пантелеев. - Будет исполнено!

Лопатин думал, что Пантелеев, ласково простившийся с девушкой и обещавший, что представит ее к медали за храбрость, сейчас заговорит о ней, но Пантелеев молчал. Шоферка уже вышла у него из головы, он был занят другими, тяжелыми мыслями.

В Сиваше мелко рябила и плескалась о борт лодки вода. Сразу свалившаяся осенняя ночь с каждой минутой становилась все черней и черней. Сиваш с обеих сторон слился с берегами, вокруг лодки остались только одни звуки: тихий плеск воды у борта, одышливое фырканье моторки впереди да где-то далеко, на Чонгаре, редкие артиллерийские выстрелы.

- Сам виноват, - тихо сказал Пантелеев. - Сам виноват, - повторил он. На всех позициях был, все до одной облазил, все укрепления смотрел, а на Арабатскую не поехал, на Кудинова понадеялся. А на него надеяться, как на... - он не докончил и еще раз повторил: - Сам виноват.

Лопатин сидел на краю покачивавшейся лодки и думал:

неужели всего пятнадцать часов назад он подошел к зданию штаба армии в Симферополе и увидел Велихова с чемоданчиком в руках и шофера, прикручивавшего баки с бензином? Он вспоминал одно за другим все события дня, и перед ним возникал все тот же, еще утром родившийся вопрос.

"Неужели, - спрашивал он себя, - неужели немцы все-таки ворвутся в Крым?" И хотя кроме раболепного Кудинова и дрожащего Бабурова, кроме попавшего в плеп командира батальона и перебитой роты были командиры и бойцы, смело ходившие в атаку, и морской лейтенант, и его артиллеристы, не растерявшиеся и остановившие немцев, и Паша Горобец, возившая под огнем минометы, и уверенный в себе маленький полковник Ульянов, и сам Пантелеев, хотя в сегодняшнем дне было не только много плохого, но и много хорошего, говорившего: "Нет, не ворвутся, не может этого быть!" - предчувствие несчастья сдавливало сердце Лопатина.

Шофер, дожидавшийся Пантелеева на том берегу лимана, был рад их возвращению, как бывают рады все шоферы, чьи фронтовые пассажиры уходят вперед, в неизвестность. Обрадованный тем, что все живы и целы, он суетливо спрашивал, не замерз ли кто - у него есть в машине одеяло и даже подушка, может быть, кто захочет поспать в дороге.

- Вы лучше-ка вот что, - сказал Пантелеев, - снимите предохранительные сетки с фар.

- Нельзя, товарищ Пантелеев, - решительно сказал шофер. Светомаскировку надо соблюдать, дороги бомбят.

- Пусть лучше бомбят, чем где-нибудь навернуться, - сказал Пантелеев, мне надо через два часа быть на Военном совете, так что придется жать, а с сетками ни черта не видно, угробимся.

- А демаскировка, товарищ Пантелеев?

- Демаскировать нам по дороге, кроме самих себя, некого, - ответил Пантелеев. - Подъедем к Симферополю - наденете сетки. Быстро снимайте, да поехали, - добавил он тоном, показывавшим, что разговоры окончены.

Шофер, сердито шевеля губами и ругаясь про себя, снял предохранительные сетки, сел за руль, и машина помчалась к Симферополю.

Лопатин думал, что Пантелеев, так же как и по пути сюда, захочет поспать, но Пантелеев, промолчав первые пять минут дороги, сам повернулся к нему и спросил:

- О чем думаете?

Лопатин солгал, что ни о чем не думает: он думал о своей жене, по это были сложные и невеселые мысли, и ему не хотелось ими делиться.

- Неужели так-таки ни о чем не думаете? - повторил Пантелеев и, не дожидаясь ответа, сказал: - А я думаю, что чистой коммунистической души у нас еще некоторым людям не хватает.

Живет такой начальник, чистые воротнички каждый день подшивает, сапоги при помощи ординарца до блеска чистит, а чистой коммунистической души не имеет.

Лопатин подумал, что Пантелеев вспомнил про Кудинова, но при шофере не захотел называть фамилию командира дивизии.

- А этого, - имея в виду Бабурова и все еще продолжая размышлять о нем, как о живом, сказал Пантелеев, - этого, которого под суд завтра отдадим, думаете, мне не жалко? Жалко! Потому что, если бы у него загодя дня два над душой просидеть, он бы по-другому оборону подготовил. А коммунистического сознания, чтобы все самому, без погонялки сделать, - у него пе нашлось.

А теперь, конечно, под суд! А этих бедных, почыо побитых, поколотых в страхе и ужасе, - их знаете как жалко, - в голосе Пантелеева, как показалось Лопатину, что-то даже дрогнуло при этих словах. - Двадцать первого года рождения рота, в голодный год их матери высохшей грудью кормили - для того ли, чтобы первый фашист пришел и всех, как кур... О том ли мечтали...

Пантелеев шмыгнул носом и вытер глаза.