Четыре шага (Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина) - 1)

- Держи карман шире! Наклали от страха в штаны - и все тут! Проще пареной репы! Я почему тебя тогда за делегатское собрание гонял, помолчав, благодушно вспомнил он, - потому что размагничивать себя нельзя: бедные пленные, насильно мобилизованные, классово угнетенные... Враг есть враг! И все!

- Я в бою злой, - сказал Левашов, - я вот этой рукой больше людей убил, чем пальцев на ней. - Он сунул чуть не под нос Бастрюкову свою перевязанную, пахнувшую йодом руку. - А про классовое сознание размагнититься не могу, так уж меня намагнитили!

- Вот и выходит, что ты самый настоящий формалист! - довольно сказал Бастрюков. - Не я, как ты меня за глаза считаешь, а как раз - ты! Чему научили тебя когда-то в школе, то и бубнишь, без учета перемены обстановки. А обстановка повернулась на сто восемьдесят градусов. Я это учитываю, а ты нет.

Левашов ничего не ответил. "Ну и черт с тобой, учитывай", - подумал он, поскучнев от невозможности сцепиться с Бастрюковым. Мешал и сидевший впереди шофер, и их с Бастрюковым обоюдное служебное положение.

Бастрюков понял его молчание по-своему. "Замолчал, потому что нечем крыть", - подумал он и от чувства собственного превосходства подобрел настолько, что все же решил выставить к ужину водку.

Когда "эмка" остановилась в Дальнике, у комиссарского дома, Бастрюков сказал шоферу, чтобы тот не отлучался - через полчаса он поедет с батальонным комиссаром Левашовым в Одессу.

Сказав это, он поднялся на крыльцо, Левашов за ним. У крыльца стоял часовой, а в сенях, в боковом закутке, спал ординарец, вскочивший, лишь когда Бастрюков тряхнул его за плечо.

- Ужин стоит? - спросил Бастрюков.

- Все подготовлено, товарищ полковой комиссар.

- Поставьте еще прибор.

Ординарец порылся в деревенском, крашенном синей масляной краской буфете, достал оттуда тарелку, вилку и нож и, пока Бастрюков и Левашов снимали в сенях шинели, раньше их проскользнул в комнату.

- Ложитесь, спите, - сказал Бастрюков ординарцу. - Заходи, - поманил он за собой Левашова, который привычно забыл на голове фуражку и снял ее только в комнате.

Левашов не один раз бывал по вызовам Бастрюкова здесь, в этой комнате, всегда содержавшейся в образцовом порядке, таком, что даже бастрюковские подчеркивания красным карандашом на сложенных вчетверо газетах казались неотъемлемой частью этого порядка. Сейчас письменный стол Бастрюкова, большой, канцелярский, привезенный из Одессы, был застелен белой салфеткой; на ней стоял накрытый второй салфеткой ужин.

- Садись, времени много нет, - кивнул Бастрюков, снял салфетку, под которой стояли тарелка с винегретом и тарелка с сырниками, потом, посмотрев зачем-то на дверь, - Левашов не понял зачем - поплотнее прикрыл ее, крякнув, нагнулся и вытащил изпод кровати чемодан. Когда он снова задвинул чемодан, в руках у него оказалась бутылка водки.

Левашов не скрыл своего удивления.

- Вообще-то я не пыо, - сказал Бастрюков, - это ты прав, но в частности могу и выпить, зависит от того, сколько, когда и с кем.

Он разлил водку в стаканы и предложил выпить за Ефимова и его новое назначение.

- Рад за Ефимова, - сказал он. - Хотя жаль расставаться.

Я тебя вне службы позвал, и разговор наш - на откровенность!

Сегодня пришлось тебя, комиссара, по стойке "смирно" поставить.

А зачем сам нарывался на это? Вот и поставил. Я тебе твои нервы спускать не могу! А вообще я за мир. За мир! - со значением повторил Бастрюков.

- Эх, Степан Авдеич, какой уж тут мир, когда кругом одна война, отшутился Левашов. Он не хотел ни объясняться, ни спорить, хотел только одного - поскорей дожевать бастрюковские сырники и ехать к Мурадову.

- Ладно, шути, шути, - сказал Бастрюков. - Но имей в виду - я не первый год служу и находил с людьми общий язык. Если только они сами хотели.

Дальше, наверное, не произошло бы ничего особенного и они бы мирно расстались - Бастрюков в убеждении, что он, если понадобится, найдет общий язык с комиссаром девяносто пятого, а Левашов - мало переменив свои мысли о Бастрюкове; но все вышло по-другому, потому что слегка захмелевшему Бастрюкову вдруг захотелось до конца высказаться перед Левашовым о том, о чем он заговорил еще в машине, - о повороте на сто восемьдесят градусов.

До войны он недрогнувшей рукой испортил бы послужной список всякому, кто вслух, хоть на йоту, усомнился в быстрой и легкой победе. А сейчас был так потрясен случившимся, что искренне готов был свалить всю вину на наше неправильное довоенное воспитание; если еще можно хоть как-то спастись от нагрянувшей беды, надо поскорей и навсегда выкинуть из голов добрую половину того, во что верили раньше! Это казалось ему до того бесспорным, что он не сомневался в действии своих слов на Левашова.

Эта уверенность и толкнула его на откровенность.