Четыре Ступени

Да, ей будет плохо. Ей будет невозможно плохо. Нестерпимо больно и обидно. Далеко Юрка не ускачет. Начнёт появляться ради детей, усугубляя боль, горечь, обиду. Она вытерпит. Ради тех же детей. И это лучше, чем жить с человеком, постоянно думающим о другой женщине, сравнивающим вас, раздражающимся от твоей неспособности стать хоть немного похожей на соперницу. Но… Бабушка ведь надвое сказала. Неизвестно, получится ли у Мальковой воздействовать на Дрона. Он же не всколыхнулся, не помчался к ней на встречу. Он вообще её видеть не захотел, говорить о ней, скучливо морщился. Скворцову посоветовал митинговать подальше, не утомлять воспоминаниями о давно прошедшем. Приезд Мальковой не стал для него событием вселенского масштаба. Он мог притвориться равнодушным, не желая обижать Светлану. Мог. Светлана его хорошо знала. Слишком хорошо. Потому видела — не притворяется. Досадует немного, раздражён слегка. Чем раздражён? Она бы решила: переполохом, произведённым явлением Мальковой. Ну, приехала, ну, свидеться хочет. Подумаешь, чудо из чудес. С какого перепуга раскудахтались все? Радующий сердце Светланы вариант. Однако, торопиться с выводами не стоило. Жизнь отучила её думать и решать за других. Попытайся другая женщина претендовать на Юрку, Светлана не колыхнулась бы, не столь в себе уверенная, сколь в нём, в его любви. Малькова же… Это Малькова. Нержавеющее первое чувство. Откуда она свалилась? Для чего? Испытание на прочность? Светлану лихорадило целую неделю, руки не слушались, ноги подгибались, лоб горел. Сейчас снизошло спокойствие. Что должно случиться, того не миновать. Оставалось потерпеть несколько часов.

— Да, мне будет плохо. Но тебя, кажется, моё состояние мало заботит. И хорошо. Намного поганей исподтишка сознательно уничтожать, одновременно громко выражая сочувствие. Ты решила встретиться с Дроном? Решила. Так вставай и иди, не теряй времени.

— Пожелание клиента — закон. Ты очень на меня обиделась?

— Совсем не обиделась.

— Как так?

— Нельзя обижаться на человека, не ведающего, что он творит. На обиженных богом не обижаются.

— Это я богом обижена?

— Ты, Натка, ты. Ни родины у тебя, ни друзей, ни любви. Полнейшее одиночество, бесприютность.

— Про любовь помолчала бы… Не знаешь ведь ничего.

— Это ты, Натка, про любовь ничего не знаешь. Не понимаешь элементарного.

— Чего же?

— Настоящая любовь прежде всего даёт, не берёт.

— Жертвует, да?

— Разве доставить любимому человеку радость, сделать полезное для него, хорошее — это жертва? Это счастьем должно быть.

— Должно, но не обязано.

— Согласна. Но чувство, которое говорит “хочу, дай!” — это, скорее, эгоизм, собственничество, не любовь. Впрочем, вряд ли мы с тобой сумеем договориться. Ты меня всё равно не поймёшь.

— Как и ты меня.

— Возможно.

Разговор наконец завершился. Наталья ушла, нет, убежала, забыв о достоинстве европейского человека. Торопилась к Дрону. Светлана тяжело перевела дух. Аж вспотела от разговора. Кто бы знал, чего ей стоило казаться спокойной, уверенной, держаться с достоинством. Решалась судьба стольких людей разом. А она ощущала себя выжатым лимоном, треской мороженой, по выражению Люли. Панкратова потом ругаться будет, настаивать, что Светлана должна была активно действовать, бороться. За своё надо бороться. Вот только никто не знает, как это правильно делать. Обычно активно борющиеся за свою любовь персоны получают предмет борьбы и одновременно теряют его. Достаточно вспомнить Дубова. Оно Светлане надо? Оставить возле себя Юру, лишив любви его? Во взаимности счастье, не в факте обладания. Во всём, во всём была права Ольга Александровна.

Светлане нужно было отправиться домой и там ожидать возвращения Дрона с детьми. Не смогла. Не сумела. Побрела по неостывшим следам Мальковой к метро, собираясь честно ехать до “Спортивной”. На “Фрунзенской” вдруг, не размышляя, вышла из вагона, словно неведомый кукольник дёргал за верёвочки, прикреплённые к её рукам, ногам, голове. Поднялась наверх, прошла мимо дворца молодёжи, застыла перед входом в садик Мандельштама. Спасая от унижения, нахлынули студенческие воспоминания.