Четыре танкиста и собака

Опоясанную каналами площадь в центре Ритцена покрыла желтая пенящаяся вода. Волны перекатывались через набережную, заливали подвалы и первые этажи домов. Заглушили шум, погасили огонь. Последним замолчал пулемет, который с рассвета выпускал очередь за очередью и мимо которого ночью спускался по канату Черешняк.

С шумом и хлюпаньем перемешивались проклятия и команды. Вода выламывала двери, срывала мешки с песком, выдавливала наружу окна, уносила технику и оружие, валила с ног людей. На позициях немецких скорострельных орудий вспыхнула паника, но командир батареи быстро ее прекратил. Артиллеристы перетащили орудия из окопов повыше, на газон, и продолжали вести огонь. Вода доходила до осей колес, часть снарядов намокла, однако имелся еще запас на автомобилях. Солдаты по колено в воде переносили их на руках.

Крик «урр-а-а» и резкий треск автоматов приближались с каждой минутой. Наблюдатель, разместившийся на одном из этажей, подбежал к окну со стороны площади и закричал:

— Поляки!

Офицер, стоящий на сиденье вездехода, поднял руку вверх, выждал, пока стрелковая цепь выскочила с улиц на площадь, и скомандовал:

— Огонь!

Языки пламени вырвались из стволов, которые, как собаки на поводках, начали дергаться от каждого выстрела. И этот неожиданный ливень снарядов заглушил крик пехоты. Глухо трещали автоматные очереди, почти неразличимые из-за победного гула зенитной артиллерии.

Справа, за рядом растущих на площади деревьев и за каналом, появились на этажах домов немецкие пехотинцы и начали вести из окон пулеметный огонь.

Именно в этот момент, когда казалось, что атака захлебнулась, что она распадается на ожесточенные схватки штурмовых групп за отдельные дома, на противоположной стороне треугольной площади показался из-за домов нос речной баржи, которую несло течением. В первый момент на нее никто не обратил внимания, но внезапно эта старая деревянная коробка загремела, как крейсер. Из-за бортов, как бешеные, строчили два пулемета. На носу раз за разом появлялась вспышка, и фаустпатроны начали рваться между орудиями.

Немецкие солдаты, затаившиеся в домах и укрывшиеся за стенами, могли перестрелять экипаж баржи в течение минуты — доски не защищали его от пуль, но они этого не сделали. Только что они были вынуждены покинуть старательно подготовленные укрытия в подвалах и, едва заняв в мокрых мундирах новые позиции и произведя первые выстрелы, обнаружили, что на них напали с совершенно неожиданного направления. Кто-то закричал, что их окружают, кто-то, бросив оружие, загремел сапогами по ступеням, и за ним бросились остальные.

Расчет одной из зениток развернул ствол в сторону новой цели, но, прежде чем он успел произвести выстрел, запылал стоящий рядом автомобиль.

Заглушенное на несколько мгновений, снова послышалось «урр-а-а» наступающей пехоты.

Баржа, гремя выстрелами, подплывала все ближе, когда внезапно из окна за каналом кто-то метнул гранату. Грохнул взрыв, на корме загорелась палуба, и повалил густыми клубами дым.

— Не погасить! — крикнул Густлик, выпуская очередной снаряд.

— Прыгай, — приказал Кос.

Не зная, где еще канал, а где мель, они прыгали за борт, стараясь попасть поближе к деревьям.

— В спину печет, а в сапогах мокро, — ругался Елень, выпуская последний фаустпатрон.

— За мной!

Отдав приказ, Янек побежал первым и прыгнул в окно кирпичного дома. За ним Григорий, потом Кугель с вещмешком и последним Густлик, который присматривал за ним. Скрылись вовремя, так как немецкие пули ложились все гуще, стучали о стальные щитки и стволы исчезающих по очереди под водой орудий.

Пылающая баржа скрылась за домами. Через минуту среди покинутых орудий и машин только плескалась вода. Затем, строча из автоматов по окнам, ворвались наши пехотинцы во главе с хорунжим и Томашем.

Из дома, шлепая по колено в воде, выходили артиллеристы с поднятыми вверх руками.

— Знакомые. Это те, что меня ночью подвезли, — объяснял Черешняк и громко считал: — Восемь… двенадцать… пятнадцать… девятнадцать…

— Что это за идиот нам пленных считает? — загремел из глубины сеней грозный бас.

За последним немцем показался ствол пулемета, который, как винтовку, несли в одной руке, а затем грязное измученное лицо силезца.

— Томек! — Елень широко раскинул руки, но заколебался и, вместо того чтобы схватить в объятия, начал объяснять: — Твой мешок приехал на обер-ефрейторе Кугеле, а вот гармонь разбило, хоть и в бункере была. Ты не огорчайся: вся баржа сгорела, все пропало…

— Э-э, ладно, — сказал Томаш, хотя ему было жаль гармошку, и сделал полшага вперед.

Они крепко обнялись.

Григорий, с лицом, измазанным грязью и кровью, сдвинул шлемофон на лоб. Янек оперся на подоконник. Они с улыбкой наблюдали за этой встречей, но тут прибежали оба Шавелло, а с ними запыхавшийся Черноусов. Начались объятия, похлопывания, оклики, из которых ничего нельзя было понять.

Рядом пробегали цепи пехотинцев, продолжавших бой, перебиралась через воду батарея минометчиков, неся на вьюках стволы и плиты своих 82-миллиметровок.