Четыре трети нашей жизни

Нина Алексеевна второй отрыв от России пережила болезненнее отца. Ведь в 1946 у нее возвращенческие настроения были куда крепче, чем у него. Нину Алексеевну огорчал не Париж, она его обожала не менее Петербурга, откуда ушла в Финляндию в 1919. (Петербург не сходил с ее уст — и блеск довоенных лет, и мрак большевицкого 1919-го. Мы с отцом не раз предлагали ей поездку туда — она всегда отказывалась, говоря, что стремится сохранить в памяти родной город, каким он ей запомнился, и не хочет бывать в нем измененном и переименованном.) Но ей тут очень не хватало общения с теми на родине, для кого ее простое присутствие было духовно-культурной подпиткой. Сколько людей, начав учиться у нее английскому, стали читателями не только "Трудных времен" и "Копперфильда", но также книг Иова и Экклезиаста, о существовании которых в свои тридцать лет даже не подозревали; после того иногда и приходили в Церковь. Значение этой своей "культуртрегерской" функции она осознавала. Молодежь и не совсем молодежь, прямо сказать, боготворившая ее, слала ей много писем в Париж. А это тогда было для писавших не без риска. В нескольких случаях переписка обернулась довольно грозной таскаловкой этих людей, но ни один не согласился прекратить эпистолярное общение.

Эта передача себя, через головы не столько потерянного, сколько испорченного поколения, была для Нины Алексеевны утешением от мытарств третьей трети и ее осмыслением.

Для Игоря Александровича этим утешением была возможность рассказать (конец шестидесятых) о русских сопротивленцах во Франции, о матери Марии, об Оболенской, Вильде и Левицком, и еще многих... участие в сборниках, выступления в ВГБИЛ, на Никитинских Четвергах, хлопоты об их посмертном награждении. А также продолжение лагерной дружбы, возникшей в марфино-мавринской "шарашке".

Работа над книгой, каждый день после дневного сна и так до внезапной больницы, откуда не состоялось возврата домой, была временем большой ясности духа для Нины Алексеевны.

Последнюю, вечную, треть своей жизни, в ожидании конца времен, Нина Алексеевна телесно проводит в Сент-Женевьев-де-Буа, в земле, позволю себе допустить, более русской, чем в запущенных советских некрополисах с частоколом уродливых соцреалистических скульптур, даже с щитом и мечом, отлитыми в серый цемент...

Жаль, что причудливый внутренний маршрут, пройденный Н. А. Кривошеиной от активного младороссовства до возвращенства и совпатриотизма 1946 года, обозначен в ее воспоминаниях лишь пунктиром — куда менее четко, чем то, как обстоятельно описаны регионы отправления и прибытия...

Следовало ли в 1946-м вслед за Владимиром Набоковым повторить: "Каким бы полотном батальным ни являлась /советская сусальнейшая Русь, / какой бы жалостью душа ни наполнялась, / не поклонюсь, не примирюсь..."?

Ответ на эти два вопроса уже известен тем, кому непросто о нем нам сообщить.

Н.И. Кривошеин

Париж, 1998

*

*

*

*

*

* .

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*