Четыре туберозы

Что наша жизнь! Всё в путь да в путь.
Нельзя на миг передохнуть.

Захочешь в лес, в траву, к ветвям,

То можно птицам, а не нам.

Не нам глядеть, забыв про всех,

Как белка щёлкает орех.

Нам недосуг среди полей

Послушать, как журчит ручей.

Вот мчится в танце Красота,

О чём поют её уста?

Куда манит призыв очей?

Не знаем, некогда, скорей!

И так всю жизнь. Всё в путь да в путь!

Хотя б в могиле отдохнуть!

В БЕЛОМ (Из Robert Bridges. С английского)

Вся в белом ходит Весна,
Белым увенчана маем,
Белых тучек волна
Кудрявится светлым краем.

Белых бабочек рой,

Поля маргариток белеют,
И нежно зефиры лелеют
Вишен убор снеговой.

НА РАЗВАЛИНАХ РИМСКОЙ ВИЛЛЫ У ФРЕЙБУРГА (Из Mary Coleridge. С английского)

Века тому назад, такой же ночью ясной,
Здесь римлянин стоял, волнением томим,
И, глядя на холмы, шептал: Они прекрасны,
                  Но не твои, о Рим.

И я, народа дочь, в ком много римской крови,

Где Рима сын стоял, гляжу, чужая всем,
Как скалы на холмах всё так же хмурят брови,
                  Не тронуты никем.

Всё так же дальних звёзд сияния бесстрастны,

И то же мыслю я, что тот в былые дни,
И я кричу к холмам: Пускай они прекрасны,
                  Не в Англии они!

НИНА ПЕТРОВСКАЯ **

ОСЕНЬ

В те дни я был молод, ещё верил в любовь, и глаза мои, такие тусклые теперь, горели, как огни. Жизнь казалась прекрасной и заманчивой, как сказка, и каждый вечер в тёмном парке меня ждала красивая, влюблённая женщина.

Встретившись, мы, бледные от волненья, молча прижимались друг к другу и, притихшие, нежные, шли по аллее, где пахло скошенной травой и сладко благоухали липы…

Потом мы целовались, и высокие деревья в бешеной пляске кружились перед глазами, и синее ласковое небо заволакивалось туманом, в котором плыли и тонули блестящие огненные точки. И всё это мы называли любовью, и казалось, что она бесконечна.

Так шло лето.

Но скоро липы отцвели, и на широких лужайках стояли уже серые копны сена.

По вечерам парк хмурился и на жёлтый песок, тихо кружась, падали мёртвые листья. В цветниках запестрели последние цветы, и их яркие краски точно говорили, что они берут от жизни последние минуты с лихорадочной страстью существ, обречённых на скорую гибель.

Настали серые дождливые дни и туманные, сырые вечера.

Печальное небо целый день висело над парком, а вечером белый туман поднимался над прудом и, бесформенный, бледный, как привидение, медленно полз, цепляясь за кусты.

А мы всё ещё встречались, но какая-то мучительная, беспокойная тоска прокрадывалась мне в душу.

Прижимая к груди её руку, я тревожно смотрел в глубину мрачных деревьев, и мне казалось, что там вспыхнут сейчас зелёные огни, и по парку, спугивая сонных птиц, раздастся чей-то дерзкий, нечеловеческий хохот. Моё настроенье передавалось ей, но мы молчали, потому что звуки наших сдавленных голосов в эти минуты были страшнее молчанья.

Чтобы прогнать этот неопределённый, давящий страх, мы целовались страстно, безумно, как прежде, а ночь всё чернела, и деревья зловеще шептались над нашими головами.

Этот шёпот спугивал страсть. Отрывая от себя её губы, я слушал его, и мне начинало казаться, что, угрюмо шевеля тёмными ветвями, они вспоминают об улетевших годах, о тайнах, которые навеки умерли под их зелёным сводом, и о людях, которые когда-то, как мы, ходили здесь, опьянённые, с затуманенными страстью глазами, а потом забыли, разлюбили и ушли неизвестно куда.

Мне становилось страшно, точно присутствие какой-то неизбежной печали дышало над душой. Тогда мы торопливо уходили из темноты и облегчённо вздыхали, когда выходили на голые мокрые лужайки, где висело серое небо, в котором не было пугающих тайн. Порой мной овладевала странная усталость, только она ещё не понимала этого и по-прежнему хотела ласк, любви и поцелуев.