Четыре времени лета

Маленький городок, ни на что не похожий и не отличимый от других. Церковь Святого Николая XVI века. Городской тотализатор «Крестоносец». Супермаркет. Булочная Досси. Цветочная лавка «Красный пион». Кафе «Центральное». Еще кафе. И еще одно, где оседали те, что больше не странствовали. Говорили, что они пьют отраву, от которой шатаются и ведут речь о кораблях и бурях, о том, чего никогда не знали, но помнили. О фантомах. О местах, куда они отправлялись, не двинувшись с места, на войну или за женщиной. Один из них пристал ко мне как-то вечером, когда я шел из школы. Тонкинская девушка, малыш, орал он, тело богини, до чего хороша, стерва, ах, дикарка с глазами цвета ночи. Ты узнаешь это когда-нибудь, мальчуган, этот большой огонь, когда все твое тело пылает.

Он не ошибся.

Женщины их мечты тонули на дне их стаканов. Говорили, что на их лицах написаны карты и страдания тех мест, где они никогда не бывали.

Сенген-ан-Мелантуа. Сразу за бистро раскинулись до опушек большие свекольные и пшеничные поля, маячили кирпичные дома с прилегающими садиками, точно пестрое лоскутное одеяло, да проселочные дороги тянулись до леса Нуаель, где в первые погожие дни мальчишки «играли в мужчин» перед девочками, козыряя карабинами и целясь в воробьев и щеглов, которые, слава богу, летали выше их пулек.

Городок, где все друг друга знали, но где многое замалчивали, как правду, так и ложь. Городок, где ходили шепотки о том, что боль одних утешает других в их посредственности. Где отсутствие будущего рождало грустные мысли, и вспыхивал гнев, и пропадали люди ночами.

Родители Виктории владели в нем большим домом из оранжевого кирпича, в стороне от дороги, ведущей в Анстен. Ее отец служил в банке, в «Креди-дю-Нор», площадь Риур, 8, в Лилле. Он ничуточки не забавный, говорила Виктория, одет всегда как старик, а когда улыбается, это скорее гримаса. Ее мать была «домохозяйкой». Хрупкое создание, едва ли не отравленное собственной кровью. От нее унаследовала Виктория фарфоровую кожу; от нее изысканные манеры, жесты, такие точные, словно каждый был последним; от нее же абсолютное, опасное чувство – я пойму это позже – любви, но еще больше желания. Она писала стихи, которые ее муж-банкир издавал за счет автора; эти коротенькие опусы она читала для публики раз в месяц по вечерам в гостиной их большого дома. Молва говорила, что рифмы сопровождались чаем и пирожными от Меерта, которыми с удовольствием угощалась ее аудитория. И не озадачивающий лиризм поэтессы, а сладости были ближе к истинной поэзии; песней звучала рифма «ваниль» – «кошениль», прислушайтесь: Мороженое с фламандским печеньем с ванилью / Драже из черного шоколада с кошенилью.

У Виктории была старшая сестра. Полина. Семнадцатилетняя красавица, но с червоточинкой: что-то в ней сумрачное и тревожащее пугало меня и завораживало одновременно. Что-то касавшееся плоти. Ее терзаний. И если порой ночами, в мои пятнадцать лет, полных соков, нетерпений и насущностей, мне случалось видеть сны, я грезил о теле Полины.

Но любил я Викторию.

* * *

Я помню, как увидел ее в первый раз. Больше тринадцати лет назад.

Это было в публичной библиотеке на улице Марешаль-Леклерк. Я пришел за комиксами. Она была уже там со своей матерью, которая безуспешно искала сборник Анри Мишо[4]. Решительно здесь ничего нет, не библиотека, а издевательство, нервничала она. Да кто же еще читает поэзию, мадам, поэзию! В Сенген-ан-Мелантуа! Возьмите лучше детективный роман, вот, смотрите, в герое этой книги есть и поэзия, и искупление, и коварство, и бесконечность бурь, и разбитые сердца.

Виктория посмотрела на меня, тон взрослых был ей забавен, тон матери немного смущал. Ей было всего одиннадцать лет. Киношная белокурость, юбка миди а-ля Бардо. Невероятные глаза – я только позже узнал, что они были в точности цвета изумрудов. И непредсказуемая дерзость.

Она с опаской приблизилась ко мне.

– Ты не умеешь читать? Поэтому берешь книги с картинками?

– Виктория!

Тут она пожала плечиками.

– Тебе повезло, даже не надо спрашивать, как меня зовут.

Она вернулась к матери. И слава богу.

Потому что, несмотря на струйку ледяного пота, стекавшую по спине, мне вдруг стало жарко.

Потому что я был бы неспособен произнести ни единого слова.

Потому что мое сердце, как когда-то сердце моего отца, только что разорвалось.

* * *

В начале июля половина городка отправилась кто в Ле-Туке, кто в Сен-Мало, а кто в Кнокк-ле-Зут или Ла-Панн.

Мы с Викторией остались в Сенгене. Как и моя мама, зубрившая свою бухгалтерию. Как и ее отец, морщась, изучавший запросы на студенческие ссуды. Как и ее мать, силившаяся извлечь из своего больного пера слова, которым суждено однажды тронуть сердце мира и всколыхнуть меланхолию смирившихся. Полина была в Испании, жила ночами, «Пончо Кабальеро»[5] и незнакомцами.