Четыре времени лета

Моя дорогая. Мы с твоим отцом вернулись в Ле-Туке; туда, где мы однажды встретились под бомбежкой; туда, где ты росла, где сделала свои первые шаги и впервые рассмеялась неудержимым детским смехом. Ты тогда удивилась, оттого что у тебя почему-то потекли из глаз слезы, и очень скоро поняла, что не все слезы обязательно грустные.

Мы с твоим папой закончили наш путь. Мы любили друг друга каждый день, каждую ночь, больше полувека. Каждое утро, когда мы просыпались вместе, живые, было бесконечным счастьем.

Любовь – это когда у тебя всегда что-то есть впереди, новое утро, потом еще одно. Нас же больше ничего не ждет или так мало. Угроза теперь внутри.

Мы очень постарели. Наши тела устали. Боль показывает кончик своего гадкого носа. Наши пальцы оцепенели и скрючились. Мы сыты воспоминаниями, и ты – одно из самых лучших. Мы не хотим, чтобы прелесть любви была изуродована и нам осталось бы только горевать о безобразном. Мы все еще красивы, одна женщина сказала нам это не далее как вчера, в отеле, но красив больше он; я ему этого не говорю, потому что он называет меня лгуньей или льстицей. Видишь, он меня еще смешит.

Наш уход вдвоем – блаженство. И нет места грусти.

Этой ночью на пляже, идя по воде к нашим звездам, мы будем думать о тебе, что была огромной радостью в нашей жизни.

* * *

Боже, как я плакала об их большой любви.

Об их последней свадьбе.

Потом мы с Ади бегали по французским консульствам, чтобы хоть что-нибудь узнать о моих родителях, провели немерено времени в Интернете, часами и часами звонили во Францию. В мэрии, в местные газеты, в жандармерию. Мы ждали века. И вот однажды с нами связалась одна дама (дай ей Бог) из ратуши Ле-Туке. Она помнила старика, которого нашла на пляже молодая женщина десять лет назад, в вечер бала. Его так и не опознали. Ему дали имя мсье Роз, потому что перед смертью, в Институте Кало-Элио в Берк-сюр-Мер, он говорил только одно слово, одно и то же. Роза. Литания любви.

Я долго плакала. Плакала о розах моих родителей, о «Дамасках», «Детях Орлеана» и «Маршалах Даву» моего детства. Плакала о прекрасном имени моей матери. А потом Ади, мое убежище, Ади, моя радость, сжал меня в своих сильных объятиях и прошептал: иди ко мне.

* * *

Мы приехали во Францию в начале июня. Мы отыскали следы моей матери в Институте судебной медицины Ланса, где тело, найденное двумя мальчишками на пляже в Виссане, было подвергнуто вскрытию. Утопленница. Мне показали удивительную картинку: ее лицо, восстановленное на компьютере. Это была она.

Ее похоронили в общей могиле на Восточном кладбище в Салломине. Там, на этой безымянной могиле, я поклялась перевезти ее в Ле-Туке, вернуть к нему, и коль скоро «…невиданное дело/двухместный гроб…»[50], выгравировать два их имени, связав их, переплетя, чтобы они были единым целым.

Из Ланса мы поехали в Ле-Туке.

В это утро навис дождь. На дамбе хнычут дети, матери одели их в плащи. Пляж полупустой и серый.

Бульвар Канш, и сторож показывает нам, где находится могила мсье Роза. Мы подходим, на надгробии сидит женщина, и я узнаю на камне рядом с ней «Эжени Гинуассо» – отливающую лиловым.

Женщина держит в руках книгу и читает тихим голосом, медленно; так дарят слова в больнице человеку, лежащему в коме, на случай, если он еще слышит.

На случай, если он еще жив.

Я взволнованна, я спрашиваю ее, знает ли она этого… мсье Роза. Она улыбается мне. Отвечает, что да. Что нет. Что вообще-то…

И тогда я сажусь рядом с этой женщиной и рассказываю ей историю Пьера и Розы, а она в ответ рассказывает мне свою, драгоценную и редкую, о последних часах моего отца.

От автора