Четыре жезла Паолы

— Чужих — никто. — Девчонка встала, уложила наевшегося малыша в люльку. Усмехнулась. — А кто мне свой, того тебе, господин рыцарь, знать не надобно.

— Тебя звать-то как?

— Не важно.

Малыш захныкал. Бабка зыркнула на ученицу, буркнула:

— Разболталась, девка. Укачивай теперь.

Люлька мерно заскрипела, покачиваясь. Внезапная тоска охватила Паолу, резанула по сердцу.

— Ой-баю-баю, тебе песенку пою, спи, малыш, усни, в темну ночку не смотри…

Молодая мать, по-детски миловидная, наверняка младше самой Паолы года на два, на три, тихонько раскачивалась вместе с люлькой. Мурлыкала под нос:

— Ой, да темна ночь, зло да страх, бегите прочь, ой-баю-баю, тебе песенку пою…

Малыш сопел все ровнее, может, и спал уже, но девчонка пела и пела, и почему-то от ее колыбельной отступала тоска:

— Ой, да темна ночь, да бела в ночи метель, спи, малыш, усни, беды снегом занеси… Снегом унесет, да метелью заметет, ой-баю-баю, да метель тебе споет…

Гидеон поежился вдруг. Сказал тихо:

— Близко вы от горных. Не тревожат?

— А чего им нас тревожить? — откликнулась старуха-травница. — Мир у нас с ними, хвала Вотану.

— Чужим богам молитесь? — Взгляд Гидеона похолодел, резанул так — даже Паола испугалась. А бабка лишь плечами повела безразлично. Ответила:

— Всевышний высоко, столица далеко, а снежные земли рядом. А там — Вотан главный, его власть. Ты, господин рыцарь, не понимаешь.

— Не понимаю, — согласился Гидеон. — Одно знаю, Небесный Отец отступников не любит.

— Церковь их не любит, — равнодушно возразила бабка. — Вот такие, как ты, не любят. А Всевышнему все равно. У богов там, наверху, свои счеты, и Вотан ему не враг.

— Много болтаешь, — рыцарь поморщился, — доболтаешься.

— А и доболтаюсь, не твоя печаль.

— Ой, споет метель, как в ночи темным-темно, — навевала сон девчонка над люлькой.

Бабка выдернула из углей горшок с их едой, переставила на криво сколоченный стол:

— Вот.

Гидеон ухмыльнулся криво, кивнул Паоле:

— Садись, поедим.

От горячего Паола наконец-то согрелась. Теперь ее начало неудержимо клонить в сон.

— Где лечь можно, хозяйка? — спросил Гидеон.

— А где хотите.

Рыцарь пожал плечами, кивнул Паоле на лавку, а сам, завернувшись в плащ, устроился на полу поперек дверей. Паола свой плащ предпочла расстелить на лавке вместо матраса и подушки. Легла, свернулась калачиком, укрывшись собственным крылом и жалея, что нельзя натянуть его на макушку, как одеяло. Заснула — как в черную яму провалилась. Но и во сне ей чудилось тихое пение…

Утро не прибавило хозяйкам хижины гостеприимства. Бабка зыркала волчицей, девчонка смотрела, как на пустое место. Паола охнула, потянувшись: за ночь тело застыло, занемело. Очаг остыл, и не похоже было, что бабка кинется его раздувать ради гостей. В щели под потолком свистел ветер.

Гидеон ухмыльнулся, хрустнул суставами, разминая пальцы. Кивнул Паоле:

— Пойдем. Спасибо, хозяйки, за приют.

Когда хижина осталась далеко за спиной, хмыкнул:

— Можно спрятаться от мира, но вряд ли у них получится не пустить к себе войну. Лучше бы к людям шли.

Паола покачала головой, но спорить не стала.

* * *

До самых снегов больше им жилья не попадалось. Неприветливые здесь были места, холодные, глухие. Казалось, все живое бежит отсюда. Только выл в корявых ветвях стылый ветер, а ночами ему вторили волки. Странные, слишком уж умные волки, опасающиеся нападать на двух явно не беспомощных путников, но не упускающие их из вида, провожающие, следящие издали. Словно ждущие чего-то.

Паола научилась разводить костер, спать на земле, вовремя замечать низко нависшие ветви: пробирались звериными тропами, не везде позволяющими идти в полный рост. Не научилась только не слышать этот вой. Он вяз в ушах, завораживал, грозил, а иногда слышалась в нем колыбельная давешней девчонки: ой, споет метель, как в ночи темным-темно… Тогда ночь подступала ближе, и даже костер не мог разогнать стынь.

К границе подошли под вечер. Выбрались из леса, и Паола замерла, забыв дышать, не в силах впустить в себя новое, невиданное прежде: огромную, чистую, сверкающую острыми звездными искрами белизну. Бесконечную, до горизонта, до неба; и даже само небо над нею утратило синеву Жизни, поблекло, затянулось белесой дымкой. Как в зеркале, подумала Паола; впрочем, мысль мелькнула мимолетно и тут же забылась, оставив лишь удивление.

— Плохо, — тихо сказал Гидеон, — тропу замело. Надо к лесу пробираться.

— А есть тут лес-то? Как вообще деревья расти могут в этом… — Паола наклонилась, осторожно дотронулась до белого… «снег», подсказала себе. Снег уколол пальцы хрустким холодом — совсем не сильным, терпимым. Может, не так уж тут будет и страшно?

— Растут как-то. — Гидеон пожал плечами. — Вон он, лес.

Паола прищурилась, заслонила глаза ладонью: белизна мешала разглядеть, на что показывает рыцарь. Показалось, и правда темнеет что-то вдали.

— Давай вернемся, — предложил вдруг Гидеон. — Туда дойти до темноты не успеем, не в снегу же спать.