Четыре жизни академика Берга

Среди преподавателей Военно-морской академии особое место занимал Александр Александрович Фридман. В эти тревожные, голодные годы он в одиночестве решал сложнейшую проблему развития вселенной. Он первый обнаружил теоретически, что вселенная расширяется, раздувается, как мыльный пузырь, что у нее было начало и ее ждет конец. Выводы Фридмана были столь дерзкими, столь решительными, что ими заинтересовался даже Эйнштейн, теория относительности которого послужила Фридману отправной точкой. Правда, Эйнштейн допустил ошибку в вычислениях и выступил с опровержением доводов Фридмана. А потом, разобравшись, написал ему письмо с извинениями и статью в журнал, где признавал работы советского физика очень важными и ценными.

Большинство же сотрудников, студентов и знакомых Фридмана ничего об этом не знали.

— Как же так? — спрашиваю я Берга. — Почему же тогда этому не придали значения?

— Тогда происходила своеобразная переоценка ценностей, — объясняет Берг, — можно было не уделить внимания работе Фридмана, имеющей, конечно, огромное значение для человечества, значение по крупному счету, и в то же время до самозабвения отдаваться строительству новой жизни, решать животрепещущие вопросы текущего дня. А о работе Фридмана мы действительно почти ничего не знали, узнали только после его смерти. Умер же он рано, совсем молодым, неожиданно. Он был молчаливым, скрытным, мы даже не слышали, чтобы он болел, правда, он был худущий, длинный, бледный.

— Но неужели он ничего не рассказывал о своей работе в области космогонии — о том, как необычно решил он уравнение теории относительности?

— Рассказывал как-то вскользь. Но нас это не заинтересовало, мы даже считали это чудачеством. Нам было не до того. Это занимало лишь нескольких физиков, которые могли разобраться в сложнейших уравнениях и понять, как это важно. Ну, кто тогда всерьез интересовался бесконечностью вселенной? Нам было недосуг даже подумать об этом. Я, например, чтобы прокормить себя и семью, работал по утрам на заводе монтером. Потом шел на лекции. Кончались лекции, я сбрасывал форму и бежал на Выборгскую сторону, где работал монтером уже на ткацкой фабрике.

Я, конечно, получал довольствие слушателя академии, но на это мы могли купить в месяц семь фунтов хлеба. А у меня на иждивении мать, сестра, жена и частично родители жены. Нора Рудольфовна тоже бросила в это время свое искусство до лучших времен. Искусство не кормило. Она работала в больнице и на заводе учеником-конструктором. Переквалицифировавшись в конструктора, она много помогала мне по составлению чертежей для моего учебника. Сестра Маргарита к этому времени кончила уже два вуза: математический факультет Педагогического института и электромеханический факультет Политехнического института. И все равно должна была подрабатывать. Она, инженер, вместе со мной работала монтером на ткацкой фабрике.

И так почти все. Студенты работали, кто грузчиком, кто чернорабочим, использовали любую возможность, чтобы прокормить себя и семью. Деньги тогда исчислялись миллионами, но ничего не стоили. Хлеб был валютой. Вот тогда я съел свою любимую игрушку — у меня была великолепная модель корабля «Моряк». Я обменял ее на два килограмма хлеба.

Это было в 1923-м, а в 1922-м после лекций я мчался на подводную лодку, которой командовал. Кстати, однажды А.А. Фридман и В.И. Смирнов, наш преподаватель математики, выразили желание побывать на подводной лодке «Змея», которой я тогда командовал. Я повел их на Балтийский завод, где она ремонтировалась. Они были поражены сложностью механизмов, слаженностью их работы и грандиозностью такого организма, как боевой корабль. По-моему, раньше они никогда не бывали на военном корабле, поэтому, вероятно, «Змея», спроектированная очень разумно, показалась им чудом техники.

С Фридманом мы общались и во внеучебное время, — возвратился Берг к моему вопросу, — тем не менее он не вдавался в подробности своего увлечения. А мне лично тогда было не до теории относительности, я написал первый свой учебник, потом второй, наконец, третий учебник в двадцать печатных листов, вы представляете, сколько сил у меня это отняло?

Напряженно жили и студенты, и преподаватели. Поэтому не следует нас осуждать за то, что мы без должного внимания отнеслись к работе Фридмана. А вот на его лекциях аудитория всегда была переполнена.

Он читал метеорологию для штурманов, а нам, радистам, нелинейную механику. Свои курсы он вел превосходно, четко и интересно. Мы очень любили его занятия, потому что они были глубоко содержательны. Метеорологию тогда мало кто признавал за науку, особенно в России, тут мы безнадежно плелись в хвосте, но он рассматривал метеорологию с математических позиций, привносил в нее строгость объективных законов природы, и выходило, что это настоящая наука. Его лекции нам были необходимы для практической деятельности.

ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ

В этой фразе проявил себя зрелый Берг, которому важна прежде всего практическая ценность всякой науки, любого умения.