Четыре

И точно, прошагав положенные два км, я скорее почувствовал, чем увидел съезд на грунтовую дорогу, уходящую дальше в лес. Я свернул с шоссе, спустился в негустой прохладный туман и двинулся, ориентируясь скорее на ощущения ног, чем глаз. Озноб, имевший, вероятно, более нервическую природу, отступил, пока я возвращался вспять по нагревшемуся за день шоссе, прихрамывая, так как болели пораненные ноги, но все же бодро. Тем не менее, в сыроватом тумане я вновь почувствовал себя неуютно. Войдя в лес, я и совсем сник; темнота стала непроглядной, а дорога — неровной. Впрочем, даже тогда меня несколько поразило, что к скромному скиту ведет именно дорога, пусть даже и не очень ровная, а не, скажем, неприметная тропинка, как мне представлялось из литературы. Более того, через четверть часа, дорога стала расширяться, и мне показалось, она чем–то вымощена. Пройдя несколько поворотов я, судя по ощущениям, двигался теперь вдоль берега ручья или небольшой лесной речки. Это подтвердилось, когда мне пришлось пересечь ее по неширокому, но солидному деревянному мостику с перилами с одной стороны. С этого места мало–помалу начало становиться как–то светлее, и, пройдя еще шагов сто и в очередной раз повернув, я с удивлением обнаружил освещенный указатель, на котором была надпись «Добро пожаловать!» и стрелка. Рядом с ним прямо на слое мха и прелого лапника сидел какой–то человек в черной рубашке и без особого интереса, но и не враждебно, смотрел в мою сторону. Человек я не слишком разговорчивый, но, не перекинувшись ни с кем и словом за целый день, а в последние несколько часов вообще потеряв надежду увидеть живого человека, я обрадовался ему, как родному. Я попытался заговорить с ним, но он только махнул рукой в том направлении, в котором я шел, мол, «ступай дальше», и закрыл глаза. Поначалу я был несколько обескуражен таким поворотом дел, но потом подумал, что он, в конце концов, предложил мне не задерживаться и продолжить путь к моей цели — путь, на который я и так потратил столько времени и сил.

Пройдя еще немного, я стал различать стоящих впереди людей, как мне почудилось, в довольно большом количестве. Наконец я приблизился к ним вплотную и понял, что нахожусь у цели, ибо это была, точно, довольно большая группа паломников, выстроившихся в не слишком организованную очередь к видневшимся невдалеке воротам, показавшимся мне немного более массивными, чем я ожидал бы увидеть в скромном обиталище отшельника. Ворота были заперты, и около них стояли два крепких охранника в черной форме. Было все еще довольно темно, но среди ближайших ко мне фигур я стал узнавать своих сегодняшних — или уже вчерашних? — я до некоторой степени потерял чувство времени — попутчиков, в том числе тех, кто отправился со мной пешком. Судя по всему, все были здесь уже довольно давно. Кто–то стоял и негромко переговаривался, кто–то сидел и даже лежал и спал прямо на земле. Меня заметили.

— Ты поди, номер получи, а то, считай, зря протаскался, — устало пробормотал какой–то дядька с усами, глядя не столько на, сколько поверх меня.

— Какой номер? Где?

— Ну, номер… В очереди… Под которым пойдешь… Что ты, в очереди никогда не стоял? Вон, вишь, там будка с окошечком, туда тебе. За место не бойся, ты пока последний, до утра больше никого не будет… — странно ответил дядька, по–видимому с трудом преодолевая сонливость.

Я посмотрел туда, куда он ткнул пальцем — действительно, будка, вроде ларька, на ней тоже что–то вроде «добро пожаловать», в ней — окошечко, как в кассе. Я подошел.

В окошечке виднелось также сонное лицо парня, странно похожее на то, что я видел днем на шоссе, когда покупал спасительные «наставления». Ни о чем не спрашивая, он сунул мне какой–то жетон, и так же, не говоря ни единого слова, махнул рукой — дескать, «проваливай». Жест показался мне очень похожим на тот, которым меня уже поприветствовал человек под указателем на дороге, и не очень соответствующим приглашениям «Добро пожаловать», вывешенным и в том и в другом случае. Я решил не ломать над этим голову, тем более, что усталость, точно, брала свое, хотя ноги и болели, спать хотелось страшно, глаза слипались — короче, половина четвертого утра.