Четырнадцать сказок о Хайфе

Эта новообретенная чудесная способность давать утешение душе и телу потрясла Исаака, а всегда витавшая над ним смутная ответственность за мироздание — непреодолимое сострадание к чужой боли — неожиданно обрели вполне материальное оправдание. С чувством вновь обретенного долга он отдавал угли своей души голодным детям, обманутым и опозоренным женщинам, нищим, отчаявшимся, пьяным и безумным. Он разбрасывал любовь к людям и бесцельную бескорыстную к ним жалость, как разбрасывают семена на полях. То, что и огонь сердца может быть истощен, не приходило ему в голову. Если чего-то ему и становилось жаль, то это было время — то самое время, когда, раздавая огонь души, он больше не помнил о росписях стен, о живых листьях и страстных лицах пророков. Но мысль о том, что он может врачевать сердца, — о том, что он считал долгом человека перед своим состраданием и перед творцом мироздания, — перевешивала горечь уходящего времени. И еще эта мысль была связана с не совсем чистой гордостью тем, что углями своего сердца он может — хоть немного — залатать несовершенство окружающего мира. Да и слова благодарности казались ему наградой, а клятвы в преданности — залогом на будущую вечность. «Потому что и мне, — говорил Исаак, — может когда-нибудь потребоваться тепло чужого сердца». И только однажды он усомнился; но, усомнившись однажды, стал сомневаться все больше.

Он проходил через деревню у подножия Кармеля, в которой уже когда-то побывал, и та же самая девушка попросила ее исповедовать — «и еще того же волшебного огня». Он отдал ей еще один уголь и с горечью понял, что их действия хватает лишь ненадолго. Но она снова благодарила его. Тогда он решил узнать, что же стало с другими осколками его сердца. Он снова шел по городкам, замкам, и деревням Галилеи, но утешенные либо не узнавали его, либо стремились скрыться в домах своего вновь обретенного счастья; безутешные же с жадностью просили еще. И только тогда он увидел, что его плошка с углями сердца почти пуста. Исаак решил быть осмотрительнее, но все равно — каждый раз — не мог устоять перед словами человеческой боли; те же, кому он отказывал, теперь обращали к нему лицо гнева. Но еще хуже было другое. Он узнавал, что угли, отданные им, совсем не всегда служили душе. Оправившись от боли, их использовали для зажигания свечей, растопки печей или освещения ночных троп; расчетливые продавали их торговцам, дарили важным и нужным людям, неразумные же выбрасывали их в кучи мусора. Некоторые даже топтали их, сочтя сатанинским наваждением, или же каялись и просили наложить на них епитимью. В одной из деревень ему рассказали про дом, сгоревший от негаснущего огня, подкинутого соседом; в другой — о купце, торговавшем золотыми украшениями и десятком таких огней. Когда он возвращался домой, та же девушка с глазами, полными боли, попросила его дать ей огня в третий раз. Он развязал узел и показал ей пустую плошку. Ее глаза наполнились ненавистью. «Вот он, вот он, — закричала она, — жадный торговец ложным огнем!» На Исаака спустили собак, и ему пришлось бежать, а потом отбиваться монашеским дорожным посохом, пока не подошел кто-то из стариков и не прогнал собак и их хозяев. Он почувствовал, что измотан дракой с собаками, но еще больше — обидой и разочарованием, и заночевал в караван-сарае. Но ночью его снова разбудили. Это была та же самая женщина; тихим взвинченным голосом она говорила каким-то невидимым людям: «Он где-то здесь. Не ушел далеко. У него еще много огня. Но он не отдает его. Я бы хотела видеть его мертвым», и они что-то нежно шептали ей в ответ. Наутро ему пришлось присоединиться к группе рыцарей, возвращающихся в Хайфу.