Чевенгур

В гораздо более раннее время своей жизни – нельзя вспомнить когда: год назад или в детстве – Чепурный видел этот курган, этих забредших сюда классовых бедняков и это самое прохладное солнце, не работающее для степного малолюдства. Так уже было однажды, но когда – нельзя было узнать в своем слабом уме; лишь Прокофий смог бы отгадать воспоминание Чепурного, и то – едва ли: потому что все это, видимое нынче, Чепурный знал давно, но давно этого не могло быть, раз сама революция началась недавно. И Чепурный, вместо Прокофия, попробовал себе сформулировать воспоминание; он чувствовал сейчас тревогу и волнение за тот приникший к кургану пролетариат и постепенно думал, что нынешний день пройдет – он уже был когда-то и миновал; значит, напрасно сейчас горевать – все равно этот день кончится, как прожит и забыт тот, прежний день. «Но такой курган, тем более с пешим пролетариатом, без революции не заметишь, – соображал Чепурный, – хотя я и мать хоронил дважды: шел за гробом, плакал и вспоминал – раз я уже ходил за этим гробом, целовал эти заглохшие губы мертвой, – и выжил, выживу и теперь; и тогда мне стало легче горевать во второй раз по одному горю. Что это такое, скажи пожалуйста?»

«Это кажется, что вспоминаешь, а того и не было никогда, – здраво формулировал Чепурный благодаря отсутствию Прокофия. – Трудно мне, вот и помогает внутри благочестивая стихия: ничего, дескать, это уж было, и теперь не умрешь – шагай по своему же следу. А следа нет и быть не может – живешь всегда вперед и в темноту... Чего это из нашей организации нет никого? Может, пролетариат оттого и не поднимается с кургана, что ждет почета к себе?»

Из кирпичного дома вышел Кирей. Чепурный крикнул ему, чтоб он звал сюда всю организацию, так как явились массы и уже пора. Организация, по требованию Кирея, проснулась и пришла к Чепурному.

– Кого ты нам привел? – спросил Чепурный у Прокофия. – Раз на том кургане пролетариат, то почему он не занимает своего города, скажи пожалуйста?

– Там пролетариат и прочие, – сказал Прокофий.

Чепурный озаботился.

– Какие прочие? Опять слой остаточной сволочи?

– Что я – гад или член? – уже обиделся тут Прокофий. – Прочие и есть прочие – никто. Это еще хуже пролетариата.

– Кто ж они? Был же у них классовый отец, скажи пожалуйста! Не в бурьяне же ты их собрал, а в социальном месте.

– Они – безотцовщина, – объяснил Прокофий. – Они нигде не жили, они бредут.

– Куда бредут? – с уважением спросил Чепурный: ко всему неизвестному и опасному он питал достойное чувство. – Куда бредут? Может, их окоротить надо?

Прокофий удивился такому бессознательному вопросу:

– Как куда бредут? Ясно – в коммунизм, у нас им полный окорот.

– Тогда иди и кличь их скорее сюда! Город, мол, ваш и прибран по-хозяйски, а у плетня стоит авангард и желает пролетариату счастья и – этого... скажи: всего мира, все равно он ихний.

– А если они от мира откажутся? – заранее спросил Прокофий. – Может, им одного Чевенгура пока вполне достаточно...

– А мир тогда кому? – запутался в теории Чепурный.

– А мир нам, как базу.

– Сволочь ты: так мы же авангард – мы ихние, а они – не наши... Авангард ведь не человек, он мертвая защита на живом теле: пролетариат – вот кто тебе человек! Иди скорее, полугад!

Прокофий сумел быстро организовать на кургане имевшихся там пролетариев и прочих. Людей на кургане оказалось много, больше, чем видел Чепурный, – человек сто или двести, и все разные на вид, хотя по необходимости одинаковые – сплошной пролетариат.

Люди начали сходить с голого кургана на Чевенгур. Чепурный всегда с трогательностью чувствовал пролетариат и знал, что он есть на свете и виде неутомимой дружной силы, помогающей солнцу кормить кадры буржуазии, потому что солнца хватает только для сытости, но не для жадности; он догадывался, что тот шум в пустом месте, который раздавался в ушах Чепурного на степных ночлегах, есть гул угнетенного труда мирового рабочего класса, день и ночь движущегося вперед на добычу пищи, имущества и покоя для своих личных врагов, размножающихся от трудовых пролетарских веществ; Чепурный благодаря Прокофию имел в себе убедительную теорию о трудящихся, которые есть звери в отношении неорганизованной природы и герои будущего; но сам для себя Чепурный открыл одну успокоительную тайну, что пролетариат не любуется видом природы, а уничтожает ее посредством труда, – это буржуазия живет для природы: и размножается, – а рабочий человек живет для товарищей: и делает революцию. Неизвестно одно – нужен ли труд при социализме, или для пропитания достаточно одного природного самотека? Здесь Чепурный больше соглашался с Прокофием, с тем, что солнечная система самостоятельно будет давать силу жизни коммунизму, лишь бы отсутствовал капитализм, всякая же работа и усердие изобретены эксплуататорами, чтобы сверх солнечных продуктов им оставалась ненормальная прибавка.