Чевенгур

– Там конь твой мечется, – сказал старик. – Так я дал ему малость отавы... С прошлого года осталась охапка – пускай поест...

Старик говорил недумающим, рассеянным голосом, будто у него была своя тягость на душе. Чепурный насторожился.

– Далеко, отец, от вас до Калитвы?

– Далёко не далёко, – отвечал старик, – а тебе туда ехать ближе, чем тут оставаться...

Чевенгурец быстро оглядел хату и заметил рогач у загнетки – револьвера он с собой не взял, считая революцию уже тишиной.

– Кто ж у вас здесь? Нито бандиты?

– Два зайца от своей смерти волка сгрызут, милый человек! Народ дюже печальный пошел, а наша деревня при дороге – ее всякому грабить сподручно... Вот мужики и сидят с семействами по логам да по дальним закорякам, а кто проявится сюда, в том и жизнь запрещают...

Ночь низко опустила заволоченное тучами безвыходное небо. Чепурный выехал из деревни в безопасную степную тьму, и конь пошел вдаль, сам себе нюхая дорогу. Из земли густыми облаками испарялась тучная теплота, и чевенгурец, надышавшись, уснул, обняв за шею бредущую лошадь.

Тот, к кому он ехал, сидел в эту ночь за столом Черновского сельсовета. На столе горела лампа, освещая за окнами огромную тьму. Копенкин говорил с тремя мужиками о том, что социализм – это вода на высокой степи, где пропадают отличные земли.

– То нам с малолетства известно, Степан Ефимыч, – соглашались крестьяне: они рады были побалакать, потому что им не хотелось спать. – Сам ты не здешний, а нужду нашу сразу заметил, и кто тебя надоумил? Только что нам будет за то, раз мы этот социализм даром для Советской власти заготовим? Ведь туда трудов немало надобно положить – как ты скажешь?

Копенкин горевал, что нет с ним Дванова – тот бы им социализм мысленно доказал.

– Как что будет? – самостоятельно объяснял Копенкин. – У тебя же у первого навсегда в душе покойно станет. А сейчас у тебя там что?

– Там-то? – собеседник останавливался на своем слове и смотрел себе на грудь, стараясь разглядеть, что у него есть внутри. – Там у меня, Степан Ефимыч, одна печаль и черное место...

– Ну вот – сам видишь, – указывал Копенкин.

– Прошлый год я бабу от холеры схоронил, – кончал печальный гражданин, – а в нынешнюю весну корову продотряд съел... Две недели в моей хате солдаты жили – всю воду из колодца выпили. Мужики-то помнят...

– Еще бы! – подтверждали двое свидетелей.

Лошадь Копенкина – Пролетарская Сила – отъелась и вздулась телом за эти недели, что она стояла без походов. По ночам она рычала от стоячей силы и степной тоски. Мужики днем приходили на двор сельсовета и обхаживали Пролетарскую Силу по нескольку раз. Пролетарская Сила угрюмо смотрела на своих зрителей, поднимала голову и мрачно зевала. Крестьяне почтительно отступали перед горюющим зверем, а потом говорили Копенкину:

– Ну, и конь у тебя, Степан Ефимыч! Цены ему нет – это Драбан Иваныч!

Копенкин давно знал цену своему коню:

– Классовая скотина: по сознанию он революционней вас!

Иногда Пролетарская Сила принималась разрушать сарай, в котором она стояла без дела. Тогда выходил на крыльцо Копенкин и кратко приказывал:

– Брось, бродяга! Конь затихал.

Рысак Дванова от близости Пролетарской Силы весь запаршивел, оброс длинной шерстью и начал вздрагивать даже от внезапной ласточки.

– Этот конь свойских рук просит, – рассуждали посетители сельсовета. – Иначе он весь сам собой опорочится.

У Копенкина по должности предсельсовета прямых обязанностей не встретилось. Приходили в сельсовет ежедневно разговаривать мужики; Копенкин слушал эти разговоры, но почти не отвечал на них и лишь стоял на страже революционной деревни от набегов бандитов, но бандиты как будто умолкли.

На сходе он раз навсегда объявил:

– Дала вам Советская власть благо – пользуйтесь им без остатка врагам. Вы сами – люди и товарищи, я вам не умник, и в Совет с дворовой злобой не появляйтесь. Мое дело краткое – пресекать в корне любые поползновения...

Крестьяне уважали Копенкина день ото дня больше, потому что он не поминал ни про разверстку, ни про трудгужповинность, а бумажки из волревкома складывал в пачку до приезда Дванова. Грамотные мужики почитывали эти бумажки и советовали Копенкину истребить их без исполнения: теперь власть на любом месте может организоваться, и никто ей не упрек, говорили они, читал новый закон, Степан Ефимыч?

– Нет, а что? – отвечал Копенкин.

– Самим Лениным объявлен, как же! Власть теперь местная сила, а не верхняя!

– Тогда волость нам недействительна, – делал вывод Копенкин. – Эти бумажки по закону надо бросить.

– Вполне законно! – поддакивали присутствующие. – Давай-ка мы их по порциям разделим на раскурку.

Копенкину нравился новый закон, и он интересовался, можно ли Советскую власть учредить в открытом месте – без построек.

– Можно, – отвечали думающие собеседники. – Лишь бы бедность поблизости была, а где-нибудь подальше – белая гвардия...

Копенкин успокаивался. В нынешнюю ночь разговоры кончились в полночь: в лампе догорел керосин.