Чево

Тогда Капитон Капитоныч полез в карман за словом, достал спичку и подержал ее перед лицом присутствующих — маленькую такую речь . Безумицу надлежало образумить в соответствующей камере, там ей будет оказано лечение в усыпленном состоянии, затем — вдето в ухо особое кольцо, по которому девицу опознают во время следующего захвата. И уж потом — здравствуй, свобода!

Дарницкому же, Нарезному и Бабаевскоему предстояло на ночь глядя (или же — несмотря на ночь) отправиться в гости к собаководам (или, как выяснилось позднее, в резиденцию иностранного резидента).

17

В дороге Матвею вспомнилось:

«Он устало смотрел, как она обувается, ладно, ничего не попишешь, раз уж всё решено. Она торопилась, пока оба всё-таки чего-нибудь не передумали. И старалась не поднимать к нему глаз.

Из кухни как нарочно выглянула его мама — в очередной раз позвать на чай с пирогами. Мама всё поняла быстрей, чем они успели навесить маски непринужденности.

— Душенька, ты, как филолог, конечно, должна помнить: я вот хожу несколько дней, и в голове у меня вертится фраза: „В одну упряжку впрячь неможно… кого-то и трепетную лань“. Кого? — ловко вынырнула мама из вопроса о чаепитии.

— Коня, конечно же, коня, — машинально взглянула она, поняв вопрос не то превратно, не то — в самый раз.

И попросила у него, уже открыв входную дверь:

— Я, кажется, забыла в комнате… расческу…

И пока он ходил в комнату, выпалила (уже на лестничной площадке — чтоб не догнали с ответом):

— А у меня почему-то в последние дни другая фраза вертится: „Не суждено, чтобы сильный с сильным соединились бы в мире сем“. Не помните, как там дальше? — последнюю фразу скрасила доброй усмешкой, чтобы никого не обидеть, но обнять добрую женщину-маму всё-таки не решилась.

И метнулась по лестнице вниз.

— А расческу я не нашел, — только и смог объяснить он, когда мама растерянно захлопнула дверь».[1]

В дороге Матвей не думал ни о Фенечке, ни о Косте. Угораздило его сесть на какой-то почтово-багажный (ближайший по времени, но ползущий до его родного города двадцать часов противу обычных девяти). Зато будет время всё обдумать и успокоиться. Успокоился он сразу, а думать не хотелось.

Единственный пассажирский вагон населяли кроме него две пожилые проводницы да грустный старик профессорского вида.

Но на какой-то станции с криками и грохотом ворвались штук пять баульных бабок и начали занимать «места получче». Почему-то их раздразнили неоткидывающиеся кресла: желая немедленно улечься спать, бабки принялись выламывать спинки, ссылаясь на какой-то там прошлый раз. Сделав дело еще до того, как тронулся поезд, они стали было укладываться, но тут какая-то вспомнила: я ж задом не могу! — и метнулась к другому ряду, где кресла смотрели обратно:

— Сынок, мы в какую сторону едем?

Если мир в одночасье лишится дураков (почему-нибудь или чудом), он взлетит на воздух, приобретя райскую невесомость.

На вокзале на подоконнике, где ему пришлось провести хвостик ночи, Матвей прочитал: «Мужской образ — поиск и смерть; женский — творение и рождение». Синим фломастером и едва ли не хромающей орфографией. Явно не Мирча Элиаде писал. Но может быть, кто-то из начитавшихся.

Эта сакрализация всего окружающего пространства чревата полной профанацией. Нет, не чревата, повальная сакрализация и есть профанация. Чем больше глобальных смыслов находим мы у себя под ногами, тем проще перешагиваем через них или даже затаптываем в грязь. Наверное, это естественно. Если идея превращается в миф, то ей суждено пойти по рукам.

Девушка, разочаровавшись в посетителе (ожидала, видно, кого-то другого), всё отрицала. Нет, вы, наверное, ошиблись. Да, мы купили эту квартиру три года назад. Но нет, у прежних жильцов не было больного сына. Кажется. Нет, она не знает их нового адреса. Извините, она… — и уже начала раздражаться.