Чья-то любимая

На какой-то миг в голове у меня прояснилось. Я постаралась взглянуть на него реального, живого. Я убеждена, что если мне удается какого-нибудь человека разглядеть поближе, то я всегда могу узнать, что в нем истинное, а что наносное. Что до Оуэна, то мне никогда не надо было его слушать – он все время только лгал, лгали и его слова, и его тело. Истину придется выяснять своим собственным методом.

– Оуэн, пожалуйста, перестань, – сказала я. – Ну хоть на минутку перестань. Ради всего святого, секс из этой путаницы выбраться не поможет.

– Если ты меня любишь, то поможет, – сказал он. – Если ты меня любишь, то почему же ты этого не доказываешь?

– Потому что сначала мне надо получить ответ на некоторые вопросы, – сказала я. – Например, почему ты, говоря, что тебе нужна моя любовь, проводишь свои ночи с Шерри. Это для меня чертовски важно.

– Этого я сам не знаю! – закричал Оуэн. – По-твоему, люди все знают? Если ты меня любишь, почему же ты за меня не борешься? Может быть, я еще сам ничего не решил.

Я едва не расхохоталась. У этого зрелого мужчины, пытающегося затащить меня в постель, интеллект развит куда менее, чем у крохи Винкина Вейла. Он уговаривает меня с ним трахнуться, чтобы ему можно было сделать выбор между мною и другой женщиной. Неужели все мужчины на свете такие же идиоты и способны на такие же глупейшие высказывания?

Тем не менее, я видела, что с Оуэном происходит нечто очень серьезное, потому что он очень редко добивался близости со мной с таким упорством. Как правило, он предпочитал возлежать на постели и ждать, пока я начну его соблазнять. На сей раз в этой его эгоистической настойчивости было какое-то отчаяние. Я сказала, что у меня менструация, но, видимо, Оуэн меня даже не слышал, хотя обычно в такие дни он меня не трогал. Не из особой брезгливости, скорее он просто радовался поводу не утруждать себя.

В голове у меня царило полное смятение, а мое тело сопротивлялось изо всех сил. Оуэн в буквальном смысле являл собою отрицательный пример из учебника: он нарушил все правила, нисколько не считался со мной и моими личными чувствами. И все-таки я бы, наверное, с ним переспала, если бы не почувствовала вдруг, что мое тело словно окаменело. Все ощущения как-то сразу притупились. Однако в душе у меня тлелась к Оуэну своего рода нежность – нечто вроде жалости к нему за то, что он в таком неистовом отчаянии, а я никак не могу ему помочь.

Наконец Оуэн понял, что у нас ничего не получится, и перестал со мной бороться. Он отошел, плюхнулся в кресло и уставился в окно. На улице не было ничего интересного, кроме проезжающих по шоссе грузовиков.

Я приготовила ему какую-то выпивку. До того самого момента, когда возникла Шерри, единственное, чем он занимался все ночи напролет, была выпивка.

– Сегодня у Джо Перси был удар, – сказала я. – И это одна из причин моего расстройства. Ведь он и в самом деле очень, очень старый мой друг. Хотя я знаю, что тебе это не нравится.

– Он не такой уж плохой, – сказал Оуэн.

Он взял бокал и замолчал. Я выключила в комнате свет, чтобы лучше было видно улицу. Я тоже немножко выпила за компанию. И подумала, что если мы вот так вместе посидим и выпьем, что-нибудь да прояснится. Но пили мы довольно долго, пока я ни поняла, что ничего сказано не было и не будет, потому что у Оуэна нет ни малейшего желания что-нибудь объяснять на словах. В этом отношении мы с ним были абсолютно разные: мне необходимо было все выражать словами, все описывать, анализировать. Я не очень-то ценю это, но для меня это чертовски важно – или, по крайней мере, было важно до появления в моей жизни Оуэна.

В самом центре всего моего существования всегда был разговор. Но с Оуэном мы разговаривали очень редко, лишь время от времени, без особых целей; это было где-то на периферии его жизни.