Чичерин

Чичерин внимательно выслушал Истеля и, когда собеседник стал упрекать Советское правительство в том, что оно мало делает для широкого распространения идей пацифизма, сказал:

— Все зависит от того, как понимать пацифизм. В принципе мы реальные пацифисты, не верящие в красивые слова и ведущие практическую политику. Советская политика фактически содействует миру во всем мире.

А что касается международных организаций, то мы считаем, что при нынешних мировых отношениях всякая международная организация даже с принуждением и обязательным решением большинства будет орудием сильнейших держав и в первую очередь будет направлена против Советского Союза. В свое время я тоже думал, что стеной из резолюций можно оградиться от пушек.

Они ни о чем не договорились, и Истель раскланялся, оставив на столе, груду брошюр. Читать их Чичерин не стал, а завернул в бумагу, перевязал бечевкой и отправил в Берлин для возможного использования. Вместе с этими материалами были отправлены и гранки сборника «Константинополь и проливы» — врачи на этот раз категорически требовали, чтобы он больше отдыхал.

В марте наступило значительное улучшение. Предстояло еще дополнительное лечение, может быть, даже поездка во Францию.

«Не мог бы я сначала проделать берлинские приемы, а потом контрольное пребывание в клинике?» — спрашивает он совета у друзей. В письмах снова тоска по работе, нетерпеливое желание возвратиться на передний край советской дипломатии. С новым чувством бодрости он читает статьи в советской печати, из писем знакомых узнает о новостях в НКИД. Наркомат иностранных дел, его детище, выпестованное им по прямым указаниям ЦК партии и Ленина, постоянно приковывает его внимание.

Он решает, не заезжая в Берлин, ехать на юг Франции, может быть, это поможет быстрее восстановить здоровье, вырваться из рук врачей и возвратиться в Москву: он рвется к бурной деятельности. По его просьбе из полпредства в Берлине стали присылать больше материалов, увеличивалась и его почта, расширялись границы рабочего дня.

Чичерину издалека все отчетливее представляется, что за время его отсутствия плохо осуществляются ленинские указания по внешней политике. Его очень возмутила попытка Бухарина, Рыкова «подправлять» внешнеполитическую линию, а на деле разрушать благоприятные факторы, к каким принадлежали прежде всего отношения с Германией. Ведь разорвать Рапалльское соглашение мечтают враги, этого только и надо, например, Лондону, где в изобилии вынашиваются антисоветские планы. С полной определенностью можно предполагать, что курс на Англию в ущерб Германии непоправимо вреден.

«Я протестую против этого наивного и вредного самообольщения», — писал он Сталину и Рыкову. И когда встретил пренебрежение к своему протесту, он со свойственной ему принципиальностью послал Сталину и Рыкову новое, еще более категоричное письмо. Исчерпав все доводы, с болью и возмущением он заявляет в этом письме: «Я еду в Москву, с тем чтобы просить об освобождении меня от должности Наркоминдела».

Висбаден готовился к бетховенским дням, и в город каждый день прибывали музыканты и артисты. Прибыл известный музыкант Отто Клемперер. С ним Чичерин долго спорил о Бетховене.

Чичерин слушал его концерты, но «бурнопламенного Бетховена», которого хотел раскрыть этот пианист, не нашел и вполне согласился с высказыванием знатоков, что в его исполнении «больше Клемперера, чем Бетховена».

Еще сильнее привела его в раздражение купленная в Висбадене книга Шуринга о Моцарте. Она возмутила до глубины души.

— Подумать только, — почти выкрикивал он Клемпереру, — Шуринг вместе со всеми филистерами хочет урезать конец «Дон-Жуана». Филистериссимус!

Висбаден был пронизан музыкой, гремели симфонии великого Бетховена, здесь была поставлена опера «Фиделио». Концерты давались прямо в отеле. Чичерин не пропускал ни одного.

26 марта, возвратившись в отель из театра, он нашел на столе свой паспорт с французской визой. Можно было собираться в путь.

Франция… Лазурный берег, Сан-Рафаэль, беспредельно чистое голубое небо, залитые солнцем виноградники. Но тут же рядом враги: ненавидящие Советский Союз французские буржуа, потерявшие свои капиталы и вышвырнутые из России белоэмигранты, грызущиеся между собой, но единые в своей ненависти к Советской власти.

Французское правительство по-прежнему затягивало переговоры об окончательном урегулировании отношений с СССР, не шло ни на какие уступки и хотело только брать. Это французские представители организовали в Шанхае и Пекине налеты на советских представителей, цинично заявив, что налеты были организованы ввиду какой-то «большевистской агитации» на французских концессиях в Шанхае. Французские буржуа доходили до нелепостей: требовали прекратить коммунистическое международное движение. Они продолжали сколачивать антисоветские блоки, оказывали давление на Югославию, принуждая ее отказаться от установления дипломатических отношений с Советским Союзом.