Чикагский блюз

– Ясно, – сказал я. – Ну хотя бы приблизительно!

– Молодой человек, ваша картина бесценна, как всякое произведение искусства. Уберите ее, и мир изменится в худшую сторону. Я историк, искусствовед, ученый, наконец, а не оценщик из комиссионного магазина… Забирайте ее и везите домой. Михал Иванычу привет! Если решитесь ее продать, покажите, как минимум, троим. Но мы точно не купим.

Он вновь вышел из-за стола и помог укутать китайцев в одеяло и скрепить его тесемочками.

– А что здесь изображено? – спросил я на прощание.

– Подготовка к свадьбе в домах жениха и невесты.

– А Михаил Иванович сказал…

– Он вам про индианок и таиландок не рассказывал? – перебил меня директор, явно тяготясь дальнейшим разговором, но старательно делая вид, что никогда не видел более приятного собеседника, чем я. – И как надо начинать церемонию их обольщения?.. – Он поклонился.

Интеллигентный человек, сразу видно.

6

Художественный салон на Наличной я знал хорошо: мы с Настей частенько заходили в него, посмотреть на картины, старые вещи и мебель из карельской березы и красного дерева. Это был своего рода музей городского быта с постоянно меняющейся экспозицией. Старинные лорнеты с перламутровыми ручками, веера, чернильные приборы с бронзовыми крышками, брошки и диадемы, чугунные всадники и собаки – все это успокаивало душу и вместе с тем навевало щемящее чувство мимолетности жизни. Еще вчера я видел эти вещи в любой ленинградской квартире, а сегодня они – антиквариат, частица прошлого, как и наша картина, подаренная бабушкой своей внучке.

По телефону мне объяснили, что при салоне дежурит консультант, который в случае особой художественной ценности картины порекомендует ее для закупочной комиссии Эрмитажа или Русского музея. Это мне подходило – разговаривать с перекупщиками антиквариата, крутившимися вокруг любой ленинградской скупки или художественного салона, совсем не хотелось.

Они стали доставать меня еще на улице, как только я извлек свой сверток из багажника автомобиля.

Я пошел торопливо ко входу. Одеяло слегка съехало и обнажило выпуклую коричневую рамку.

– Это Западная Европа? – успел спросить меня настырный очкарик с бородкой, но я уже открыл дверь.

В просторной комнате за тремя письменными столами три женщины пили чай.

– Подождите, пожалуйста, в коридоре, – попросила сидевшая ближе всех к двери и икнула. – Господи, что это такое… Кто-то вспоминает.

С картиной под мышкой я развернулся и вышел в полутемный коридорчик с клубными стульями.

– Это Западная Европа? – тихо повторил очкарик, с шелухой тыквенных семечек в бороде.

– Китай! – сказал я.

– Но рамка-то европейская, – настаивал очкарик, скорее всего, дилетант и новичок. – Да вы развяжите, не бойтесь – здесь все свои.

Еще два мужичка холеного вида с сопением втиснулись в коридор и выставили на меня глаза и животы.

– Мы же хорошие деньги можем дать!

Я вспомнил наказ директора музея: показать, как минимум, троим. Ну ладно, пусть посмотрят…

Я снял одеяло и поставил картину на подлокотники кресел. Сам сел рядом, придерживая раму и с любопытством наблюдая за перекупщиками.

Несколько секунд они молча смотрели на моих китайцев, затем очкарик, словно он имел дело не с картиной, а с пиджаком, попросил:

– А сзади можно посмотреть?

– Сзади? А что вы сзади увидите?

– Мне только взглянуть! – Он наложил пальцы на верх рамы, и я пожал плечами:

– Смотрите. Только осторожно!

– Да-да-да, – сказал пузан, не спуская глаз с картины, а второй добавил:

– Вот именно!

Они повернули картину изображением к стене и так, словно живопись принято осматривать с обратной стороны, уставились на задник. Очкарик нетерпеливо потеребил гвоздик, торчавший из рамы и прижимавший толстый лист картона.

– А вы никогда ее не вскрывали? – взглянул он на меня.

– Зачем? – пожал я плечами.

– Интереса ради. Мне кажется, под подложкой, – он быстро наклонил картину к себе и взглянул на нее с лицевой стороны, – хранится либо полотно, либо гравюра. Посмотрим?

– Да-да, – в один голос сказали толстяки. – Нам тоже кажется.

– Обратите внимание, – продолжал уговаривать тот, что с шелухой в бородке, – рамка западноевропейская, а картина китайская или японская. Меж стеклом и задником, – он понажимал пальцем на упругий картон, – многослойный бутерброд. Может, откроем культурненько, глянем? – В его руке щелкнули плоскогубцы. – Мало ли что оставили вам предки? Может, приличную работу начала века…

– А китайская картина разве не приличная работа? – Меня так и подмывало брякнуть про аналогичный экземпляр в музее и шестьдесят тысяч долларов. Какие-то не настоящие перекупщики: на китайский шедевр даже внимания не обращают. – Или вы…

– Восток другой человек собирает, – досадливо сказал очкарик, – его сегодня нет… Ну так что – откроем?

– А кто закрывать будет?

– Я помогу! – нетерпеливо кивнул очкарик.

– Это я вам помогу, – заупрямился я. – А вы соберете все как было…

– Ладно, ладно, договорились.

Очкарик беспрерывно кивал головой; толстяки стояли порознь: один – на входе в магазинный зал, как на шухере, второй – рядом с очкариком, готовый принять, подать, подержать.