Чикагский провал

За столом возникла тягостная пауза. В наступившей тишине старик поддел первую горошину, умилённо взвешивая её на кривой оловянной вилке. Он уже совсем было собрался отправить её в рот, как…

В дверь громко забарабанили.

— Специальная полиция! — раздался крик.

Вся дрожа, жена тихо спрятала лишнюю тарелку.

Муж спокойно поднялся из-за стола и подвёл старика к стене; скользнула в сторону одна из панелей. Потом, когда старик сделал шаг вперёд, панель так же бесшумно закрылась, а он остался стоять в темноте, вслушиваясь, как по ту сторону перегородки в квартире открывается входная дверь.

Раздались возбуждённые голоса. Старик представил себе, как спецполицейский в тёмно-синей униформе с пистолетом в руке входит в комнату и видит лишь убогую мебель, голые стены, гулкий пол, покрытый линолеумом, окна, в которые вместо стёкол вставлены картонки, — всю эту тонкую и грязноватую плёнку цивилизации, покрывающую голый берег после того, как схлынула беспощадная штормовая волна войны.

— Я разыскиваю одного старика, — сказал за стенкой полицейский усталым голосом.

«Странно, — подумал старик, — нынче даже глас закона звучит утомлённо».

— Одет в рванину…

«А мне-то казалось, что теперь все ходят в лохмотьях».

— Грязный. Примерно восьмидесяти лет…

«А кто сегодня не грязный, кто не старый?» — хотелось крикнуть старику.

— Если сообщите его местонахождение, вам гарантируется вознаграждение в размере недельного рациона, — донёсся голос полицейского, — а кроме того, в качестве дополнительного поощрения десять банок консервированных овощей и пять банок консервированных супов.

«Настоящие жестяные банки с яркими печатными этикетками, — подумал старик. Консервные банки сверкающими болидами пронеслись в темноте перед его глазами. — Истинно королевская награда! Не десять тысяч долларов, не двадцать тысяч долларов, нет-нет, а пять фантастических банок — заметьте, настоящего, а не какого-то там эрзаца — супа! И ещё десять — да вы только пересчитайте их! — драгоценных разноцветных баночек, может быть, даже с экзотическими овощами, ну, скажем, стручковой фасолью или солнечно-жёлтой кукурузой! Подумайте! Вообразите себе!»

Наступила долгая пауза, и старику даже показалось, будто он слышит отдалённое грозное урчание в желудках, пока что дремлющих, но грезящих об обедах; обедах более утончённых, чем запутанный клубок давних иллюзий — те давно уже исчезли вместе с прокисшей политикой, дурным сном растворились в долгих сумерках, которые наступили после Р и Х — Разрушения и Хаоса.

— Суп. Овощи, — сказал полицейский в последний раз. — Пятнадцать полновесных консервных банок!

Хлопнула входная дверь. Затопали сапоги, удаляясь по обшарпанному коридору, заглядывая в другие двери, похожие на крышки гробов, дабы смущать и соблазнять других лазарей, сохранивших душу живу, чтобы они рыдали в голос о блестящих консервных банках и настоящем супе. Грохот шагов смолк. Ухнула на прощанье дверь парадного.

Наконец потайная панель с шуршанием отворилась. Муж и жена не смотрели на старика, когда он вышел из своего убежища, и он знал почему. Ему захотелось взять их за локти.

— Даже у меня самого появилось искушение выйти, назвать себя и потребовать вознаграждение, чтобы поесть супа.

Они всё ещё не решались взглянуть ему в глаза.

— Почему, — спросил он, — почему вы не выдали меня? Почему?

Муж, как будто вдруг что-то вспомнив, кивнул жене. Та направилась к двери, замешкалась; он нетерпеливо кивнул ещё раз, и женщина выскользнула бесшумно, словно комочек паутины. Они слышали, как она что-то делала в гостиной, как тихонько подходила к двери, и когда осторожно открывала её, до них доносился чей-то шёпот и приглушённые голоса.

— Что она там делает? А что, кстати, вы затеваете? — полюбопытствовал старик.

— В своё время узнаете. Садитесь. Доедайте обед, — посоветовал муж. — Скажите лучше, почему вы такой дурак, что вынуждаете нас самих вести себя по-дурацки, разыскивая вас и приводя сюда?