Чинара

Густо тогда цвел бирюшник, вспоминал Костя. Пышными, крупными гроздьями... Будто желтым пожаром был охвачен весь косогор. К чему? Нет ли и тут какой приметы?

А на дворе мело. Свистел ветер, бился в окошки снег.

Женщины перестали приходить на работу. Зато Евграф Семеныч, несмотря на ненастье, забегал к нему чаще прежнего. Старик хотел своим присутствием скрасить одиночество Кости. Шапчонка на нем сидела глубоко, по самые брови. Уши у нее, заиндевевшие от мороза, были связаны у подбородка. Поднятый жесткий воротник пальто, высокий и зализанный у затылка, мешал Евграфу Семенычу свободно поворачивать голову. Из этого воротника он выглядывал пугливо - как птенец из гнезда, но отворачивать его не хотел.

В сторожке он снимал лишь задубевшие рукавицы, дул на белые пальцы и растирал их. Потом вместе с Костей чистил картошку либо переставлял банки на полках, непрерывно рассказывал о мелочах собственной жизни, о своих наблюдениях. Выскакивал иногда на холод оглядывать бурты, - так, больше для порядка, чем для дела.

Когда же Костя особенно глубоко задумывался и впадал в мрачное состояние, Евграф Семеныч терялся и, чего-то стесняясь, начинал философствовать:

- Женщины, Костя, дарят нам великую радость, но и приносят ужасные муки. Каждый мужчина, дерзнувший завоевать их любовь, должен быть готов и к их коварству. Крепись... Да! - Евграф Семеныч, развивая мысль, входил в свою обычную роль, светлел лицом и уже сам верил тому, что говорил. Вспомни, как она жалела тебя! - восклицал он, поднимая кверху палец. Вспомни, успокойся - и поблагодари ее. И прости... За луч счастья!

- Я ее не осуждаю, - Костя тер кулаком лоб, передергивал плечами. Себя казню.

- За что?

- Я недостоин ее любви. Я хуже Арины.

- Грешно за это казнить себя, - горячо возражал Евграф Семеныч. Гордись: и ты дарил ей радость. Познавшие любовь навек счастливы. Смотри на меня. Я вдовец, один как перст на свете. А счастлив: любили меня, и я любил. Это редко бывает, Костя. Этим надо дорожить...

- Эх, Семеныч, - Костя мотал головой. - Семеныч...

Укутанная в пуховую шаль, однажды вечером набрела на огонь сторожки Марея. Ветер выл на все звериные голоса, в воздухе беспорядочно сшибались снежинки.

Марея постучалась - раз и другой. Переступив заметенный снегом порог, с неудовольствием отметила про себя, что Костя не один: Евграф Семеныч горбился у плиты.

Марея, не здороваясь, сдернула с головы шаль.

- Позвольте спросить, как вас занесло сюда в столь поздний час? стараясь выражаться изысканно в обществе женщины, обернулся к ней Евграф Семеныч.

- Меня ветром прибило к вам. - В голосе Марей прозвучали сердитые нотки. Она покосилась на угрюмо молчавшего Костю, сказала: - Вечно у тебя гости, даже чихнуть боязно.

- Извольте! - Евграф Семеныч с готовностью вскочил на ноги. - Если секреты у вас, я удалюсь.

- Побудьте, - сказал ему Костя. - Вы не помешаете.

Марея поджала губы, опечаленно вздохнула. Черты ее худого лица, будто занемевшие на морозе, понемногу смягчались, приобретали живость. На щеках слабый румянец тлел.

- Отогреюсь у вас. Супу сварить?

- Спасибо. Мы уже вечеряли, - ответил Костя.

- Всегда я не вовремя. Ладно, сейчас побегу. А то как запуржит - не выберешься.

Марея расстегнула плюшевый жакет, поправила на себе крупно вязанную шерстяную кофту, подсела к плите. Приоткрыла железную дверцу, грустно и пристально глядела в гудящий огонь. Схваченная синеватым пламенем, коробилась и потрескивала березовая кора на чурках. Жар проваливался вниз сквозь колосники поддувала, ярко светясь из квадратного отверстия. Отблески его растекались на стене.

Марея встрепенулась, отодвинулась от плиты, из полосы устойчивого тепла:

- Пойду. Не буду надоедать вам.

- Побудьте еще, Марея Петровна, - просительно, однако не слишком настойчивым тоном сказал Евграф Семеныч.

- Нет уж, нагостевалась.

Костя облачился в тулуп, решив проводить ее до большака. Шли, прислушиваясь к ветру. Кусты шиповника вздрагивали и гнулись, позванивая обледенелыми ветками. Над буртами снег вскипал, свивался в жгуты.

Кювет у большака до краев занесло. Сама же дорога была черно-белесой, почти голой; дымные змейки остро, колюче вспыхивали над ней. Костя помог Марее перепрыгнуть через кювет и, придерживая рвущиеся в сторону полы тулупа, с болью, с участием спросил:

- Добежишь? А то останься у нас, переночуешь...

Вся на ветру, в длинной бьющейся юбке, в сапогах,

Марея обернулась на его голос:

- Говорила тебе: балуется она. Не верил. Теперь-то убедился?

- Иди, Марея... Знобит.

- Что все гонишь? Гони, а все одно меня когда-то покличешь. - Марея потуже затянула концы шали и быстро зашагала по дороге. - Ты - мой! крикнула издали.

"Мой, мой!.." - понеслось куда-то во мглу.

Костя заложил руки в нахолодавшие рукава тулупа и, не защищая лица от летящего снега, повернул назад...

- Проводил? - уставился Евграф Семеныч на едва успевшего войти друга.

- Ага.

- Ну и хороши современные женщины! Цепче репейника... Да не ведает Марея Петровна, к кому пристает.

Совсем не ведает.