Чингисхан

Она закусила губу, увернувшись, вырвалась и, вскочив, легко отбежала в сторону. Ее длинная черная коса метнулась по войлоку, как ускользавшая змея. Каган придавил ногой конец косы и повторял шепотом:

– Говори, кто готовит мне гибель?

Кулан спиной прижалась к решетке юрты.

– Великий, несравненный! Никакие народы, никакие войска не страшны тебе. Ты разгромишь их, как порыв ветра уносит осенние листья. Но можешь ли ты уберечься от тайных врагов, которые сидят вместе с тобой в одном шатре, следуют за тобой и днем и ночью? Я одна тебе предана и люблю тебя, как могучую, прекрасную гору родного Алтая, покрытую сверкающим снегом. Ты один моя защита, а без тебя меня отбросят, как камешек на дороге. Разве я говорю неправду? Ведь ты все видишь, все понимаешь – и речь ветра, и стон иволги, и шипенье змеи. Ведь все верно, что я говорю?

– Все рассказывай, все, что знаешь, – хрипел каган, не выпуская косу.

Зеленые злорадные огоньки загорелись в глазах Кулан-Хатун.

– Старики в степи мудро придумали, что наследником, хранителем огня в юрте должен быть всегда самый младший из сыновей хана. Старшие сыновья подрастают и торопятся взять в руки поводья отцовского коня. Поэтому отец их выделяет и ставит им юрты подальше от своей – пусть сами ведут хозяйство. А пока младший маленький сынок подрастает, отец может спокойно пасти свои табуны. Ты всех одарил, всех сыновей наделил улусами,[91] почему же ты забыл сделать наследником твоего самого маленького сына, Кюлькана?

Каган выпустил косу, долго сопел, наконец сказал:

– Я оберегаю и мальчика и тебя… Поэтому я и не объявил его наследником. Монголы никогда не станут любить и слушаться сына меркитки.

Кулан бросилась на колени.

– А вот я не боюсь любить единственного и лучшего в мире, самого необычайного из людей, сына меркитки, тебя, мой повелитель, посланный самим небом, потому что твоя мать, великая Оелун, была не монгольского рода, а из моего племени меркитов.

Чингисхан, хрипя, поднялся:

– Да, ты сказала дельно! Об этом все забыли. И пусть не вспоминают. Твои слова я сохраню в моем сердце. Никуда не смей уезжать. Разложи опять ковры. После военных советов с нойонами я буду приходить к тебе, моя маленькая рысь, моя желанная, моя Кюсюльтю!

И каган, тяжело ступая, вышел из юрты.

Кулан встала и, сдвинув брови, медленно, в раздумье наматывала на руку свою длинную черную косу. Она позвала служанку. Китаянка крепко спала, прикорнув у стенки. Кулан разбудила ее ударом маленькой ноги и сказала:

– Грубиян! Чуть не сломал руку!.. Расстели опять ковры! Вплети еще пучок конского волоса в мою косу – дикарь чуть не оторвал ее! Завтра большой обед с иноземными послами. Достанешь китайское голубое платье, вышитое серебряными цветами…

Глава восьмая Каган считает по пальцам

Каган, обдумывая то, что ему говорила «рассерженная рысь», тихо обходил курган. Перед ним снова поднялась тень. Они обменялись паролями: «Черный Иртыш!» – «Покоренная вселенная!» – Каган узнал в часовом своего старого нукера, сопровождавшего его во всех набегах.

– Что услышал? Что увидел?

– Там, в далеких горах, много огней. Видишь, точно ожерелье из звезд, – это костры жителей этой равнины, убежавших со своими стадами в горы. Они боятся нашего войска.

– А что между собой говорят нукеры?

– Говорят, что мы всех баранов доедаем, что кони объели всю траву и уже щиплют корни, что мечи просят крови. Поэтому говорят: великий каган мудрее нас, он все видит, все знает, скоро поведет нас туда, где всего вдоволь и нашему, и конскому животу.

– Верно! Каган все видит. Все знает, обо всем подумает. Побеги скорей к начальнику тысячи Чагану. Скажи, что мы приказываем сейчас же садиться на коня, взяв с собой шесть сотен.

– Сейчас побегу, мой хан!

– Постой! Скажи еще Чагану, что я буду загибать пальцы и ждать его здесь, на кургане, перед этой лужайкой.

Монгол, переваливаясь на кривых ногах, побежал вниз с холма, а каган, опустившись на пятки, неподвижно сидел, наставив большое ухо, и вслушивался в звуки, доносившиеся из темноты. Он стал про себя считать: «Раз, два, три, четыре…» – и когда доходил до сотни, то загибал один палец.

Луна медленно катилась по небу, то заворачиваясь в облако, то снова выползая на темное небо, и тогда юрты нукеров, широким кольцом растянувшиеся вокруг холма, то виднелись, четкие и близкие, то уходили в тень от облака и темнели неясными пятнами.

Когда каган досчитал до двухсот и загнул второй палец, между юртами забегали тени, несколько нукеров вскачь помчались в туманную степь. По всему лагерю послышались гортанные крики:

– Тревога!

Каган продолжал неподвижно сидеть и спокойно считать третью сотню, затем четвертую… Издали послышался глухой гул, он все усиливался, и каган понимал, что это скачет табун в тысячу коней. Табун мчался все ближе и разом остановился у подножия холма. До кагана донесся острый запах лошадиного пота, и налетело облако пыли, на мгновение скрывшее весь лагерь.