Чингисхан. Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

Зимами военные походы обычно «замерзали». Лишь изредка мы посылали в застывшую от холода степь или скованную ледяной коркой пустыню стрелогонцов. Ни купцы не появлялись, ни вражеские разведчики не показывались. Но воины своих набегов не прекращали, будто отказывались поверить, что хотя бы зимой в степи может ненадолго наступить замирение.

Во время последнего похода я встретил мальчишку, заплаканного паренька, который бродил среди пленных и искал отца или мать. Я поднял его на коня, чтобы он мог лучше видеть. Но сколько бы искаженных лиц ни обращали на нас свои взгляды, родителей своих он не нашел. Его, маленького, вцепившегося руками в гриву моего гнедого, сотрясали рыдания. Среди живых он отца и матери так и не нашел, а мертвых я решил ему не показывать. Посадив его в седло впереди себя, я повез его в нашу орду. Он ни разу не оглянулся, а когда я спросил, как его зовут, не ответил. Три дня он проплакал в моей юрте, не принимая пищи. Но это было уже давно, а сейчас, зимой, он сидел вместе с нами перед очагом и привык уже откликаться на имя, которое дала ему Золотой Цветок: Тенгери — Небо. И мы вместе с ней радовались, что мальчишка перестал горевать и научился опять улыбаться.

Однажды вечером жена сказала мне:

— Теперь мне не будет так одиноко, когда ты опять уйдешь на ханскую службу.

А я ответил ей:

— Зима у нас долгая, Золотой Цветок, и она нравится мне, потому что я могу оставаться рядом с тобой.

— Это правда, зима у нас долгая, — повторила она, — и я люблю ее за то, что ты зимами всегда рядом со мной, но неужели мне навек суждено опасаться прихода весны и лета, пугаться при виде распускающихся цветов, грустить, когда прилетают поющие птицы, и плакать, когда кузнец отбивает затупившиеся мечи и отощавшие за зиму лошади опять начинают лосниться?

Я ответил, что в этом году нам предстоит всего один поход — так решил хан.

— Думаешь, страх оставит меня, а лето обрадует только потому, что это якобы ваш последний поход?

Я постарался утешить ее, объясняя слова Темучина: когда он создаст свою империю, в степи воцарится порядок, все племена сольются в один народ, который будет жить в дружбе под крышей Вечного Синего Неба.

— Я служу моему хану, Золотой Цветок, во имя достижения этой цели, а потом всегда будет лето, лето и весна, и тебе не придется грустить при возвращении перелетных птиц и пугаться при виде распускающихся цветов.

Вот о чем мы говорили с ней однажды зимним вечером.

Тенгери спал.

Когда мы прилегли к нему, я сам размечтался о таком счастливом лете, о каком рассказал Золотому Цветку. Как оно далеко сейчас, но как близко в мечтах! Трава поднялась во весь рост, мерцает синяя поверхность реки, над головами — чайки и цапли. Мальчик сидит на берегу рядом со мной, а на ветке покачиваются пойманные нами серебристые рыбешки. На другом берегу в камыше неслышно для нас снуют антилопы. Вскрикнула сойка, и тут же ей откликнулась другая. Тишина.

Но вот зашевелился и раздвинулся камыш, чьи-то легкие шаги — и появляется Золотой Цветок с наполненными водой кувшинами…

До моего слуха донесся тоскливый волчий вой.

Я уставился на языки пламени в очаге.

Мечты о лете отлетели. Я закрыл глаза и увидел моего хана, бледного, со впавшими щеками Темучина с раной в шее, услышал его маловразумительный бред, срывавшийся с запекшихся губ, эти мечты о домах, которые ветер заставляет бегать вверх-вниз по рекам, о повозках без колес, в которых носят чужеземных владык, о городах из камня с домами, которые не увезешь с собой, как мы наши юрты и кибитки, о дворцах в дальних странах с золотыми колоннами и позолоченными крышами, о пышных садах с мандариновыми деревьями, бред о чужестранных властителях и императорах, которых он высмеивал, о незнакомых мне богах, о золотых слитках величиной с верблюжью голову и драгоценных каменьях размером побольше, чем глаз у яка, о крепостных башнях, из которых видно все далеко-далеко окрест, и еще о многом другом говорил и говорил он во сне и в бреду, а потом тихо, совсем тихо, чтобы никто его не услышал, сказал еще: «Подобно тому, как на небе есть только одно солнце и одна луна, на всей земле должен быть только один владыка, один хан!»

Может быть, я закричал, а может быть, я сам бредил, полусонный, потому что Золотой Цветок коснулась моего плеча и осторожно спросила:

— Что с тобой, Кара-Чоно?

— Похоже, в мои сны прокрался волк, — ответил ей я.

Неужели я должен был открыть ей, о чем бредил раненый хан? Я больше никогда не слышал от него таких слов.

Однажды зимним утром мы шли с Тенгери по льду реки. Лес застыл в немом оцепенении от мороза. Ни ветерка. Мальчик деловито топал ногами, сгорая от желания поохотиться со мной. Я подарил ему маленький кинжал и средних размеров лук, тетиву которого он уже научился натягивать.

— Если мы возьмем волка, — сказал я, — ты получишь его шкуру, Тенгери!

— А почему только волка? — Он остановился, сдвинул свою соболиную шапку на затылок и посмотрел на меня с укоризной. — Волка мы в любую ночь взять можем. Они подбираются к нашим юртам, отец!

— А кого же ты хотел бы взять?

— Медведя!

— Медведя?