Чингисхан. Книга 2. Чужие земли

Все, вот и все. Даже если я выберусь, то, промокший, закоченею в считанные минуты. Меня может спасти костер, хороший такой, жаркий костер, сложенный из елового лапника. Но для того, чтобы разжечь его, нужны спички или зажигалка. У меня нет ни того, ни другого. Махандское огниво я потерял вместе с остальным снаряжением.

Ворочаясь в снежной каше, пытаюсь высвободиться. Сдаваться нельзя – пока еще я это понимаю. Ползком, буквально по-пластунски, подбираюсь к краю оврага. Теперь нужно вылезти наверх. Начинаю восхождение – и новые пласты снега рушатся на меня, забивая рот, нос, глаза.

И вот, когда я уже совсем теряю надежду вылезти из проклятого оврага, когда холод окончательно сковывает меня смирительной рубашкой, прямо над головой раздается надтреснутый, веселый голосок:

– Эк тебя замуровало! Лови вожжи, чучело!

Я сижу у горячей печки. Просто сижу, привалившись спиной к ее пышущей жаром бочине и млею от растекающегося по всему телу блаженного тепла.

Вот оно, счастье. Мое маленькое, персональное счастье. Мой рай. Эдемчик. Какая власть, какие богатства – просто горячая печка. И ничего другого на данный момент мне не требуется.

Дед Чага хлопочет у печи, гремит чугунами, орудует ухватом. Почему он называет себя дед, не совсем понятно. Выглядит не таким уж и старым. Правда, кожа коричневая и в морщинах, но глаза живые, а возраст – фиг разберешь.

– Разные тут попадаются, кого только не заносит... Ты смотри там, не сгори к чертям! Вот же... чучело. Прижаришься так, что потом не отдеру.

Я слабо улыбаюсь. Спину приятно жжет и покалывает. Прожариться – именно то, чего бы мне сейчас хотелось.

Изба маленькая, кособокая, забитая множеством как хорошо знакомых мне, так и совершенно невиданных вещей. Помимо неказистой самодельной мебели – кровать, шкаф, сундук, стол – и обычной деревенской утвари, здесь по стенам висят разнокалиберные деревянные колеса, какие-то доски с дырками, цепи, кольца из проржавевшего железа. Очень много ламп, фонарей, свечек в саморезанных деревянных подсвечниках.

Есть, однако, и приметы цивилизации, которые сразу успокоили меня, едва только дед Чага перетащил мое полумертвое от холода и усталости тело через высокий порог. На кованом крюке висит радиоприемник «Океан» – у нас в Казани был такой же – а рядом настенный календарь за 1980 год с неизменным олимпийским мишкой. Стало быть, я в своем времени, а не в эпохе Ивана Грозного. Это хорошо. Хотя бы это – хорошо.

– Как тебя занесло в такую глушь?

– Не помню, дед. В экспедицию ходили, дальше не помню.

Не знаю почему, начинаю рассказывать какую-то версию и решаю разыграть амнезию. Рассказывать правду невозможно, да и не хочется. Неизвестно, как человек отреагирует на такой рассказ, а на новые неприятности нарываться не хочется. Сейчас главное восстановиться и встать на ноги, а там посмотрим...

– Совсем ничего?

– Чего?

– Не помнишь?

– Плохо помню, дед. В голове туман – отморозил бошку, видать.

– Говорить можешь, значит, не отморозил. Звать-то тебя как, помнишь?

– Артем.

– Артем... – дед наливает в кружку кипяток и идет ко мне, – на вот, чучело, кишки погрей. А экспедиции да... Бывают. Как про треугольник узнают, так и прут. В треугольник ходили ж, так?

Беру кружку и обжигаю язык. Кипяток крутой, аж слезы навернулись.

– Какой треугольник? – спрашиваю, еле ворочая обожженым языком.

– Эмский.

– Не знаю... Не помню. Что за треугольник?

– Аномальная зона... – дед внимательно смотрит мне в глаза и приседает. – Да я смотрю, ты и сам аномальный! Что это с глазами у тебя?

Глаза. Я про них уже и забыл...

– Не знаю... Такой родился.

– Уродился... Где уродился-то? В Чернобыле?

– Почему в Чернобыле? – удивляюсь.

– А то, может, у тебя и хвост есть? – странно усмехается дед.

Вопрос мне непонятен. Что за город? Где? Почему я должен был «уродиться» именно там?

– Знаю кое-что про Чернобыль-то... Своими глазами видел, – дед крутит в пальцах папироску и смотрит куда-то в одну точку остекленевшими глазами.– Покруче треугольника будет...

– А там что, все с разноцветными глазами и хвостами? – пытаюсь пошутить я.

– Там, чучело, в восемьдесят шестом много наших полегло...

– В восемьдесят шестом?! – невольно выкрикиваю я.

Я перескочил через 6 лет. Немыслимо! Это ж сколько мне сейчас должно быть? Двадцать шесть? В голове крутятся цифры, лица, имена. Вспоминаю всех, с кем недавно еще расстался в родной Казани и в ту же долю секунды пытаюсь представить, что с ними всеми произошло. За шесть лет многое произойти может. И что за странная фраза «много наших полегло»? Была война? Почему полегли и что за «наши»?

– А что там случилось? – осторожно спрашиваю деда.

– Ты что ж, и про аварию ничего не помнишь?

Я молчу. Откуда ж мне помнить то, чего не знаю.

– Хотя, может, ты тогда еще ребенком был... – пожимает плечами дед. Сколько тебе в 86-м было?

Внутри все холодеет. Какой-же сейчас год, если в 86-м «было»?

– Ну, что молчишь, как воды в рот набрал. Сколько тебе было восемь лет назад? Или тоже забыл?

Восемь. Быстро считаю – тысяча девятьсот восемьдесят шесть плюс восемь.