Чингиз-роман

Мои подмышки, словно заросли камыша. Я чувствую запах болота. У меня возникает жуткое желание вцепиться в заросли зубами. Не бритвой, а зубами. Я прыгаю до потолка, заломив руки над головой, и пытаюсь укусить себя за подмышку. Я лязгаю в предвкушении зубами. Я хлопаю себя по шее. Она гладко-колючая, как степь. Где еще спрятаться волку, как не в камышах. Там его ждет заначка. Туша убитого на прошлой неделе сайгака или зайца. Моя подмышка — это спрятанная неделю назад туша сайгака. Я гогочу от восторга, наконец-то пошла кровь.

Вечером, как обычно, я вою в предвкушении стука и звезды. Я в гоне.

Я не могу ничего делать. Ни читать книги, ни смотреть телевизор. Строки напоминают мне борозды на пашне. Кажется, бумагу придумали китайцы. Дикий народ. Рабы. Что они смыслят в устройстве вселенной, копаются, как червяки, в земле, нюхают волье дерьмо. Даже не волчье, а волье. Телевизор похож на их убогие жилища — квадратные коробки в городах, нагроможденные друг на друга, словно в супермаркетах, или вросшие по пояс в землю — в деревнях. Как они все там умещаются?

У нас в степи, если хотят лишить мужчину потенции, вкапывают его по пояс в землю. Если хотят посмеяться над трусом, подвешивают его за ноги к конскому хвосту. Китайцы не мужчины. Им не хватает мужской раскрепощенности и убедительности. Боги не любят таких импотентов, как они. Боги любят сильных духом, смелых телом и свободных дыханием.

Я верю, придет момент, и люди длинной воли разорвут всю Европу. Европейцы недалеко ушли от китайцев. Некоторые из них едят лягушек. Бр-р-р. Приступы рвоты от одной только мысли о нравах европейцев…

По радио передают погоду. Плюс двадцать. Мелкий дождь. Самая лучшая погода для дальних переездов. И тут же информацию о пробках. Вот уроды.

В бешенстве я подхожу к окну. Так и есть, на улице под моим окном пробка. Я смотрю на блестящие крыши машин. Они начинают сигналить. Раздражать. Раздражать волка зайчиками.

Вот уроды. Ну зачем так мучить коней? Что вы их мучаете? — Коней мне жалко до безумия, жалко так, что я почти стою на коленях. — Что вы над ними издеваетесь? И, главное, за что? Кони — это же друзья кочевников. Кони — это наши танки, самолеты и корабли. Зачем их загонять на такие узкие улочки?

Все, стоп. Дальше некуда, приехали. Хватит унижаться — пора учить. Сейчас вам всем здесь настанет кирдык. Сейчас я вам преподам урок ведения боя в ограниченном пространстве города. Дураки, вы уже свое отъездили. «Дурак» по-тюркски означает «остановка», «кирдык» значит «приехали». Здесь мы вас, дураков, и остановим.

Я подхожу к серванту и достаю самую большую салатницу, похожую на обсосанный червями череп. Широко раскрываю окно и…

Салатница сначала бесшумно, а потом со свистом летит вниз. Это свищу ей вслед я. Салатницу мне подарили на день рождения. Сказали, что она из Владимирской области, из Гусь-Хрустального. Мы исходили эту область вдоль и поперек. Имели этих надменных пузатых гусаков, как хотели. Может, салатница — череп какого-нибудь великого русского князя? Принявшего мученическую смерть князя? Чем еще может быть велик русский князь? Может быть, салатница — трофей, из которого мой хан пил кумыс?

Плевать. Конечно, не на моего хана, а на кумыс, который я бы и сам мог пить из этой салатницы. Не жалко, а плевать. Кумыс для меня, как кровь. А во время боя о возможных потерях порядочному воину думать запрещено. Я прекращаю свистеть. Я плюю вслед за салатницей на улицу. Затем подхожу к книжному шкафу. Он давно пустой. В книжном шкафу у меня сушится конская колбаса. Не колбаса, а конские члены. Вот этот конь — мы зарезали его в сентябре. А это его сын — тоже конь. Я вгрызаюсь зубами сразу в два члена — сына и отца.

Кто-то звонит в дверь. Меня это заводит. Сейчас я покажу вам, как надо управляться с лошадьми. Я вскакиваю на постель и начинаю прыгать. Постель у меня пружинистая, жилистая. Проволочные кольца напоминают сбрую. На постели я крутой наездник. На постели я быстро довожу себя до экстаза, до черты. Еще секунду назад я был простым хулиганом. Но хлоп — и я перехожу черту, превращаясь во всадника Чингиз-хана, в человека длинной воли, в дикого татарина, что презирает все блага цивилизации.

В дверь звонят непрерывно. На постели я быстро достигаю нужной кондиции. Я уже достаю локтем до потолка. Мои руки, и предплечья, и подмышки в мелу. В дверь начинают барабанить. Я достигаю экстаза, высовываю язык. Вот-вот я лизну потолок и почувствую вкус мела. Должно быть, вкус мела похож на вкус трупа. Должно быть, такой вкус ощущают кони, касаясь горячим языком бескровных тел сбитых наездников.