«Чингизово право». Правовое наследие Монгольской империи в тюрко-татарских ханствах и государствах Центральной Азии (Средние века и Новое время)

Анализ вышеприведённых условий рецепции иностранного права в государствах Чингизидов позволил нам выявить одну закономерность: практически во всех случаях рецепция осуществлялась из права не зависимых государств, а не покорённых монголами народов. Недостаток источников не позволяет нам дать однозначный ответ, был ли этот принцип официально закреплён в правотворческой практике монголов или нет. Единственный известный нам пример, когда он был официально сформулирован – это отказ монгольского хана Тимура (император Чэн-цзун), внука Хубилая, ввести в действие созданный его китайскими советниками кодекс законов. Он мотивировал своё решение тем, что положения кодекса опираются на старинные китайские традиции, а теперь китайцы завоёваны монголами и поэтому их опыт вряд ли будет хорош для победителей[216]. Тем не менее на практике этот принцип, похоже, действовал практически всегда.

Наверное, единственный случай в истории чингизидских государств, когда рецепция иностранного права была произведена из права завоёванных государств при непосредственном участии чиновников этих самых покорённых государств – это реформы Елюя Чу-цая, бывшего чиновника империи Цзинь, основанные на правовом опыте самой империи Цзинь. Однако даже в данном случае можно увидеть, что рецепция права была осуществлена от ещё непокорённого народа: реформы Елюя Чу-цая начались в 1229–1230 гг., тогда как империя Цзинь была окончательно завоёвана только к 1234–1235 гг. и, соответственно, до этого времени могла считаться формально независимым государством.

Гораздо сложнее было следовать этому принципу монгольским правителям Китая и Ирана. В этих странах, как уже отмечалось выше, издревле сложилась собственная правовая традиция, влияние которой было просто невозможно не учитывать. Однако и тут монгольские законодатели сумели придать рецепции иностранного права (права покорённых народов!) характер новаций.

Так, откровенный характер заимствований преобладающей части норм китайского права в кодификациях императора Ин-цзуна был несколько завуалирован. Во-первых, в эти кодификации было включено значительное число (до трети всего содержания) указов более ранних монгольских ханов – императоров Юань, а во-вторых, использовался правовой опыт не только завоёванных империй Цзинь и Сун, но и более ранних китайских государств[217]. Соответственно, главным инициатором и создателем всех трёх собраний законов считался сам император Ин-цзун.

Честь разработки и проведения реформы права и системы управления в Государстве Ильханов её подлинный автор Рашид ад-Дин уступил своему патрону – ильхану Газану. И. П. Петрушевский считает, что везир «приписал» славу законодателя и реформатора ильхану «из лести»[218]. Однако выявленный нами принцип позволяет объяснить причину почтения сановника к своему повелителю иначе: рецепция персидского права в результате действий везира приобрела характер новаций – как бы заново созданных норм права, инициатором же нововведений представал сам монгольский ильхан, а не представитель покорённого населения!

Наиболее виртуозный, на наш взгляд, способ «замаскировать» рецепцию права покорённого народа имел место при включении в право империи Юань норм и принципов буддийского права, заимствованного из Тибета. Тибет к этому времени находился в составе Монгольской империи, т. е. в полной мере относился к категории завоёванных государств. Чтобы рецепция тибетского права не выглядела прямым заимствованием, была создана правовая фикция – т. н. концепция «двух учений» или «двух законов». Она сводилась к тому, что светское право (закон), установленное монархами Монгольской империи, дополнялось правом (законом) духовным – буддийскими нормами. Чтобы придать этой концепции легитимность, первым адептом «двух учений» в «Белой истории» назван сам Чингис-хан[219]. Соответственно «религией» его внука Хубилая названы «два закона устройства вселенной, [из них] духовное правление [подобно] шёлковому узлу, правление хагана [подобно] золотому ярму»[220]. В монгольской историографии XVII–XVIII вв. эта концепция получила дальнейшее развитие, и считалось, в частности, что каждый великий хан (начиная уже с Мунке) имел собственного буддийского наставника[221]. Таким образом, тибетское буддийское духовенство приравнивалось к высшему чиновничеству Монгольской империи и в некоторых случаях ставилось едва ли не наравне с её правителями и имело полное право проявлять законодательную инициативу!