Чинить живых

Вирджилио выбрал сердце, ибо мечтал оказаться на самом верху: он сделал ставку на то, что аура загадочности и величия, окутывающая этот орган, засияет и вокруг него самого, так же как она сияла вокруг кардиохирургов, закалившихся в отделениях больниц, сантехники и полубоги. Потому что одно сердце могло превзойти лишь другое сердце — и Брева это быстро понял. Даже сдав свои позиции — теперь этой мышцы было недостаточно, чтобы отделить живых от мёртвых, — сердце всё равно оставалось главным органом, средоточием важнейших жизненных процессов, а в глазах непосвящённых — ещё и олицетворением всего пережитого. Более того, сердце казалось врачу совершенным механизмом — и в то же время оператором чего-то сверхъестественного; Вирджилио считал его краеугольным камнем всех понятий, выстраивавших отношения человека с его собственным телом, с остальными людьми, с миром дольним и горним; молодой хирург восхищался обилием слов, которыми описывают этот орган; удивлялся их магии, использованию его и в буквальном, и в переносном смыслах, «мышца» и «чувство»; наслаждался метафорами и идиомами, представлявшими сердце самой жизнью, и пословицами, наперебой твердившими, что сердце появилось первым, а исчезнет последним. Однажды ночью, сидя за столом вместе с коллегами в комнате для дежурств Питье-Сальпетриер и разглядывая фреску, намалёванную интернами, — красочный клубок из сексуальных сцен и хирургических актов, своего рода кровавая оргия, шутливая и извращённая, в которой среди колоссальных поп, сисек и членов мелькали портреты влиятельных лиц: пара Арфангов, чаще всего изображаемых в непристойных позах; левретки и миссионеры со скальпелем в руке, — Вирджилио рассказал о смерти Жанны д’Арк. В тот миг он превратился в гениального актёра: глаза блестели, как обсидиановые шары; он долго описывал, как пленницу доставили на телеге из её узилища на площадь Старого Рынка, где собралась огромная толпа, желавшая видеть Орлеанскую Деву; он подробно описал её хрупкую фигурку, облачённую в хламиду, которую заранее пропитали серой, чтобы воительница быстрее сгорела, описал слишком высокий костёр, палача Теража, поднявшегося на помост, чтобы привязать Жанну к столбу, — Вирджилио был воспламенён вниманием слушателей; он изображал всю сцену в лицах, завязывал воображаемые узлы: прежде чем умелой рукой поджечь вязанку дров, рука с факелом опускается к промасленным веткам; дым, летящий к небу; крики; призывы ещё не задохнувшейся Жанны; затем разом вспыхнувшая поленница — и неповреждённое сердце, которое обнаружили среди пепла: живая, красная плоть, — и палачу пришлось снова разводить огонь, чтобы уничтожить это сердце раз и навсегда.

Образцовый студент и выдающийся интерн, Вирджилио вызывал интерес всей больничной братии, но при этом не вписывался ни в одну из группировок, сформировавшихся благодаря общности интересов; с одинаковым радикализмом обличающий ортодоксальный анархизм, ненавистную «семейственность», кровосмесительные касты и пренебрежение законами биологии, Брева, однако, как и все остальные, был околдован Арфангами, заворожён их наследниками, пленён их лидерством и нестандартностью, очарован их здоровьем и силой, зиждущейся на численности, их качествами, вкусами и употребляемыми идиомами; он поражался их юмору, теннисным матчам на земляных кортах; он хотел быть принятым в их круг, приобщиться к их культуре, пить с ними вино, делать комплименты их матери, спать с их сёстрами, навязчивое желание, — и всё это сводило его с ума: он интриговал как помешанный, лишь бы достигнуть заветной цели, — такой же сосредоточенный на поставленной задаче, как заклинатель змей; а потом Брева ненавидел себя, просыпаясь в их домах на их простынях, злился на них, грубил им, оскорблял их: мужлан, медведь, загоняющий под кровать пустую бутылку виски «Чивас», бьющий лиможский фарфор и уничтожающий шторы из вощёного ситца; в итоге он всегда удирал, жалкий и растерянный.

Поступление на службу в кардиологию Питье-Сальпетриер лишь увеличило на градус его эмоциональность: сознавая собственную ценность, он сразу же отнёсся с презрением к соперничеству, процветающему в этом курятнике, не обращая внимания на покорных дофинов и делая всё возможное, чтобы приблизиться к Арфангу; приблизиться вплотную, чтобы слышать, как тот думает, как сомневается, как дрожит; чтобы всегда быть готовым поймать любое решение признанного гения и предвосхитить любой его жест; Вирджилио знал, что отныне он будет постигать науку рядом с Арфангом, учиться только у него, учиться тому, чему он никогда не научится больше нигде.